И прости меня за невнимание к подробностям твоей нынешней жизни — я как-то не смог в них вникнуть, с какой-то минуты я просто перестал слышать, о чем говорит Угаров. Он говорит, говорит, а я уже не понимаю, о чем это он, потому что в этот момент пытаюсь совершить невозможное — пытаюсь представить себе Юру Топоркова в нынешнем возрасте его однолетки Сергея Мощенко. В мощенковском нынешнем возрасте и в мощенковском нынешнем положении: мужем, отцом детей, работником… Хочу представить себе Юру в кругу семьи, в собственном домике — у его родных, тоже, кажется, был собственный домик, ну да, был — и никак не могу себе представить. Умом понимаю: из таких, как Юра, вырастают прекрасные мужья-однолюбы, заботливые отцы и замечательные работники. Вырастают? Ну да, вырастают. Да ведь Юра не вырос. Не дали ему вырасти. Срубили. Вот потому и не могу себе представить, каким Юра мог стать и каким он был бы сейчас, в нынешнем возрасте Мощенко. Предположить могу, а представить — нет. И так мне стало горько от этого, что я чуть было не сказал Угарову: «Это замечательно, что вы не забываете о Мощенко, честь и хвала вам за это… Ну, а Юра… Давайте, наконец, поговорим о Юре. О Юре Топоркове».
Наверное, надо было это вслух сказать. Сразу. Но меня удержала внезапная мысль, что это будет кощунством — заговорить сейчас о Юре Топоркове. Не могу даже объяснить, на чем была основана эта мысль — скорее всего я был не подготовлен к такому разговору с Угаровым. Да, не подготовлен (мы, мямли, всегда не готовы, нам, мямлям, надо бы две жизни иметь: одну предварительную для подготовки к жизни, а вторую для самой жизни, для поступков) и потому, наверное, сказал только:
— Ах, Мощенко, Мощенко! — сказал я.
— Вы это к чему? — вдруг насторожился Угаров.
— Да просто так. Просто радуюсь, что Мощенко жив. Это ведь здорово.
— Что и говорить, — конечно, здорово. И Мощенко обрадуется, узнав про вас. А мне всегда приятно встретить однополчанина. Вы, может, и не считаете нас своими однополчанами, а я считаю. Немного, а все ж таки повоевали вместе.
— Повоевали, — подтвердил я.
— Это я и говорю, что повоевали. И можете верить или не верить, дело хозяйское, но я прямо скажу — для меня праздник наша встреча. Это же себе представить надо… Смотрю, стоит на эстраде наш Медведев. Тот самый… Живой стоит, здоровый. И еще совсем молодой, и, черт побери, еще красивый. Жених и только, — Угаров рассмеялся. — Так что давайте еще раз выпьем за нашу встречу. За ваше здоровье, товарищ Медведев. И живите до ста, по-кавказски.
Угаров приподнялся, чокнулся со мной, мы выпили, и ко мне пришла мысль, что и я должен — долг вежливости, долг… — ну, в общем, должен выпить за встречу с Угаровым. За его здоровье. Но кружки наши были уже пусты. И я, взяв их, направился к стойке. На этот раз Угаров не стал меня удерживать.
— А может, хватит, — сказала буфетчица.
— Еще чего! — обиженно пробормотал я.
Буфетчица усмехнулась и наполнила наши кружки «по-свойски» — наполовину пивом, наполовину пеной. Причем сделала она это явно демонстративно. А почему? Чтобы показать свое уважение к «полусухому закону», установленному здесь ветеранами? Ну нет, не из таковских она. Просто она считает меня лопухом, вот что… «Угарову, милая, ты так не нальешь, — подумал я. — А попробуешь, так он только посмотрит, и пена мгновенно осядет под его взглядом. И, пожалуйте бриться, гражданочка, и получайте за недолив и за мошенничество».
Мне самому мой тост за Угарова показался настолько жалким и таким, очевидно, неискренним, что я на его месте непременно обиделся бы. А он, наоборот, заулыбался:
— Спасибо, товарищ Медведев. Большое спасибо. Прямо скажу — обрадовали. Теперь мне уже не так скучно будет в этом городе. Все ж таки я тут чужой. Другой раз идешь по улице, людей тысячи, а никто тебя не приветствует. И так, поверьте, муторно становится на сердце, что взял бы да с ходу махнул обратно на север. Но это так, пустое… Для жены с ее хворями здешний климат — спасение. И дочке здесь очень нравится. Да и квартиру мы удачно обменяли. Попробуй найди в этом городе желающих перебраться к белым медведям. А нам повезло. Можно сказать — один случай на миллион.
— Да, редкий случай, — согласился я. — И давно вы в нашем городе?
— Уже больше года. И надо сказать, помаленьку привыкаем. Семья уже знакомствами обзавелась. А я вот вас встретил, — Угаров улыбнулся и почему-то покачал головой. — Конечно, я давно должен был позвонить вам в редакцию — фамилия ваша часто встречается в здешней газете. Но я, знаете, все сомневался: тот ли, думаю, этот Медведев, наш ли. Потому что о войне вы как-то не пишите. А, по-моему, вы обязаны о войне писать.
— Обязан, да не написалось пока ничего, — сказал я.
— Это ничего, вы молодой еще — еще напишете. И я знаю — вы хорошо о ней напишете, не то, что некоторые. Я тут недавно одну книжку прочитал. Плохую книжку. А почему, спросите, плохую? А потому что писатель ее настоящей войны не видел. Или видел ее с закрытыми глазами.
— Видел с закрытыми глазами? Интересно. Разве так бывает?
— Бывает, — сказал Угаров. — Я сам сколько раз наблюдал: испугался человек первого выстрела, зажмурился со страху, а потом так уже и идет по войне. Толку, понятно, от такого зажмуренного мало, но факт остается фактом. А вот вы, товарищ Медведев, это я вам прямо скажу, — вы на войну смотрели открытыми глазами. Вы не зажмуривались со страху. И даже тогда, когда смерть в ваши глаза, можно сказать, в упор смотрела, и то такого себе не позволили, — нет, не позволили. Я же видел вас в том мартовском бою. Потому и говорю, что сам видел.
— А то был настоящий бой? — почему-то спросил я.
— Настоящий. А что? Самый, что ни на есть настоящий. Прекрасный то был бой, я вам доложу. И раз уж на то пошло, я вам прямо скажу — мне встречные бои не всегда удавались. Ну, каждому свое. А этот на славу удался. Может спросите почему, так я вам скажу: потому, что вовремя его начал, в самый подходящий момент и в самом подходящем месте. Да вы сами, наверное, помните, как он начался, тот бой.
Я-то помню. Еще бы! Ведь он начался с Юры Топоркова и с меня, тот бой. Я-то помню.
А