а годы и десятилетия прекрасной, мирной — прекрасной, потому что мирной — жизни. И потому я по справедливости считаю, что главная моя надежда — надежда на жизнь, на продолжительную жизнь — оправдалась с великим превышением. С превышением на тысячу, на десять тысяч процентов.
Так кто же еще смеет говорить мне о неоправданных надеждах? Кто смеет?! Ну, близкие люди, бог с ними, между близкими всегда какие-то особые, запутанные так, что никто на свете не распутает, счеты. А Угаров тут при чем? Ему-то какое дело? — все больше раздражаясь, подумал я, а вслух все также вежливо промямлил:
— Да, интересно… Поучительный пример вы привели.
— Пример? Ошибаетесь, товарищ Медведев. Примеры и примерчики — это в учебниках и тетрадках моей дочери. А я вам законы современной жизни излагаю… Так что смеяться нехорошо.
— Помилуйте… С чего вы взяли… Разве я посмею.
Угаров пожал плечом, мол, кто вас знает, но, подумав немного, сказал:
— Конечно, я своими словами излагаю, а мои слова еще не указ. С моими словами и поспорить можно, пожалуйста — спорьте, не возражаю.
— О чем? Тут нам не о чем спорить — тут вы совершенно правы.
— Вы это серьезно? — строго спросил Угаров.
— Вполне! — сказал я и снова подумал о том, как не похож этот Угаров на того, что жил в моей памяти, в моем воображении все эти двадцать семь лет. Тому я ни за что не сказал бы «вы правы», даже с оговоркой «тут» не сказал бы, потому что тот Угаров с каждым годом становился для меня все более и более неправым, а этот… Не знаю, не знаю — голова кругом идет. И не от пива, конечно.
— Хорошо, что вы это понимаете, — сказал Угаров, и я почувствовал, что взгляд его смягчился — теперь это был, так сказать, «одобрительно-командирский» взгляд, почти отеческий. — А некоторые думают, что это вовсе не закон, а придумка… Ну что-то вроде агитации за учебу. А что его, обалдуя, агитировать, если он сам свою пользу не видит. Хочешь топтаться всю жизнь на одном месте, ну и топчись, вольному воля. Жаль только, когда у человека большие способности пропадают. А я и таких встречал. И вы, конечно, не раз встречали. Да что далеко искать — взять хотя бы моего Мощенко… Только вы, наверное, и Мощенко уже позабыли?
Про Коновалова мне было нетрудно соврать — видел я этого Коновалова мельком и почему-то не в бою, а на биваке, и ничем особым он мне не запомнился, — а от смелого, гостеприимного Мощенко я отречься не посмел. Совесть не позволила.
— Что вы! Как я мог его позабыть!
— Так, значит, помните, как у нас все его любили? А для меня он просто незаменимым был — и преданный, и заботливый, а главное, способный. Я, бывало, только задумаю что, только полслова успею об этом сказать, а он уже все понял и исполняет.
— Смотри-ка, настоящая телепатия! — сказал я. Ирония, — это у меня тоже, можно сказать, профессиональное. Но Угаров, по-моему, и не заметил ее. Пожалуй, он мог усмотреть в этой моей реплике что-нибудь другое — ну, скажем, пристрастие к редким ученым словам. А скорее всего, и на это Угаров не обратил внимания.
— Телепатия это, как я понимаю, фокусы, — спокойно возразил он, — а у Мощенко никаких фокусов — только сообразительность. Большая сообразительность. А она, как известно, от природной способности происходит. От той самой, что на базаре не продается. Только Мощенко не воспользовался родительским подарком. Другой на его месте так рванул бы… Эх, видел я и таких: способностей у человека вот столечко, — Угаров большим пальцем отмерил четверть мизинца, — а то и вовсе никаких природных способностей. И что вы думаете: такие как раз, сил не жалея, всеми правдами и неправдами выбиваются в большие люди. И смотришь ты на него снизу вверх и удивляешься: как достиг? А у Мощенко, можете мне поверить, прямая дорога была наверх, честная дорога — лишь захоти учиться, лишь захоти отшлифовать свои мозги. Только Мощенко, обалдуй, не захотел. Вот именно, подчеркиваю, — сам не захотел, потому что возможности у него были. Ну, понятно, не на войне. Пока шла война, с нашего брата один спрос был — воевать. Зато уж после победы… Да что тут много говорить — все молодые это по себе знают. Вот вы высшее, конечно, имеете.
— Имею. Окончил пединститут. Филфак.
— Философский, что ли?
— Филологический.
— Ага… и когда же вы в этот свой институт поступили?
— В сорок девятом.
— Сразу после демобилизации?
— Да нет, демобилизовался я в августе сорок пятого.
— Четыре года, значит, пропали?
— Почему пропали. Я работал. И в институт готовился. Когда удавалось. Сами знаете — время было трудное.
— Вот-вот, это я и говорю: время было трудное, но сознательные люди в самых тяжелых условиях и работали и учились. А я для Мощенко, для его образования, все условия создал — только учись.
Я ему, можно сказать, образование на блюде преподнес — бери! Ну, понятно, обстановка у нас была соответствующая — а то я не бог, и я ничего не смог бы для него сделать… Начать хотя бы с природы — может, во всей Германии такой природной красоты не было: леса, горы, река полная рыбы и тишина… От службы нас, понятно, никто не освободил, службу мы исполняли как надо, но по сравнению с войной жизнь у нас была тогда райская — век живи — не помирай. А человек так устроен, он даже когда смерть рядышком, над головой его стоит, и то о будущей своей жизни думает. А в такой обстановке, когда тишина и красота вокруг тебя, и от смерти довольно далеко ушел, тем более. И я о своем будущем задумался — были у меня кое-какие планы. Ну, свои я быстро обдумал, и, поскольку Мощенко был мне близкий человек, и я считал себя за него ответственным, — стал я и его жизнь планировать. Очень мне хотелось, чтобы Мощенко учился. Я, можно сказать, и во сне и наяву представлял его себе ученым человеком, большим ученым человеком. И чтобы он таким стал, надо не мешкая браться за дело, — решил я. И опять-таки обстановка подходящая сложилась: к одному нашему офицеру приехала жена с девятнадцатилетней дочерью-студенткой. Она у них в Москве на математика училась. Что у человека в голове, это сразу не поймешь, а с виду… С виду, я вам доложу, это была вполне серьезная девушка, я таких мало встречал: губы некрашеные, и