нет этих самых улыбочек направо и налево, глаза строгие, и похоже, что всему свой счет ведут, и очки для этого соответствуют — большие, как у профессора, очки, ну а лоб — тот уж и вовсе не девичий, как у Петра Великого, был у нее лоб. Я как увидел ее — обрадовался: вот, думаю, это и есть самая подходящая учительница для Мощенко. «Наталья Николаевна, — говорю я ей, — выручайте, помогите моему Мощенко вспомнить, чему его в семилетке учили». Согласилась. Через неделю спрашиваю: «Ну, как у вас дела продвигаются, Наталья Николаевна?» Пожала плечиком и пожаловалась: «У вашего Мощенко в голове совсем другое». «А вы вправьте ему мозги. Постарайтесь». «Постараюсь», — обещала. Я и Мощенко взял в оборот: «Учись, солдат, старайся». И от него такой же ответ: «Постараюсь». Ну, а что дальше, сами, наверное, догадываетесь. Он ли старался, она ли старалась, и кто там кому мозги вправлял — не знаю, только вышло у них все, что в таких случаях выходит. Мощенко, прохвост, этой моей умнице-разумнице так голову вскружил, что она, бедная, не то что свою высшую математику, а таблицу умножения, наверняка, забыла. Короче говоря, дело к свадьбе повернулось, да тут мамаша на дыбки, сообразила, значит, что не видеть ее дочке института, что с Мощенко ей уже не до учебы будет. Сообразила, значит, это мамаша и, пока дочка цела и невредима, хоть за это никак не ручаюсь, мигом увезла ее в Москву.
— Вот не думал, что Мощенко у вас такой лихач, — рассмеялся я.
— Лихач, — подтвердил Угаров. — Я ему за это лихачество всыпал как следует. И официально всыпал, чтобы не забывал, где находится и какую службу несет, и неофициально, потому, что близкий мне человек. «Что ж ты, говорю, сынок, делаешь? Я для тебя стараюсь, а ты… Ну, на что ты, скажи мне, жизнь свою растрачиваешь?» А он, стервец, смеется: «Жизнь, говорит, на жизнь растрачиваю, а на что ж еще!» Вот и поговори с таким обалдуем. Если по всей строгости судить, то я обязан был его за шкирку взять и силком усадить за парту. Да рука к этой шкирке так и не дотянулась. Уставшие у меня тогда были руки — все ж таки навоевались, наработались. Да и обстановка у нас как-то сразу изменилась — мне надо было ехать к месту новой службы, а Мощенко по демобилизации — домой.
— Ну а как он теперь, ваш Мощенко?
— А так. Живет. Жизнь на жизнь тратит. Я у него недавно в Батайске гостил — он меня давно звал в гости, и тут я наконец собрался. Приехал я поздно вечером, и вся мощенковская семья в сборе была, а она у него немалая: теща, жена и четверо сыновей — хорошие такие хлопцы, уважительные, мне сразу понравились. Посидели мы часок за общим столом, поужинали, выпили немного, а потом, когда все пошли спать, распечатали мы с Мощенко еще пол-литра пятизвездного и поговорили по душам. Я ему напрямик: «Не достиг ты, Мощенко, того, чего должен был достичь». А он мне упрямо: «Достиг. Вот дом у меня — он хоть дедовский, старый уже, но крепкий — сто лет еще простоит… И семья у меня, сами видите, крепкая, дружная, даже теща и то не как у других — смирная, уживчивая у меня теща, и дети умные, добрые, красивые, и жена еще молодая и собой хороша». Ну что ему скажешь на это? Сказал я ему, что семья у него замечательная, всем бы фронтовикам такие семьи, но что это еще не все. А он свое: «Не знаю, как для других, а для меня семья все, для нее живу и работаю. А если насчет моей работы что хотите сказать — так это напрасно. Работа у меня, что надо. Мне нравится». «Этому и удивляюсь, — сказал я ему прямо. — Не должна она тебе нравиться. Другим да — а тебе нет. Ну разве это для тебя — подавать пассажирам чай и стелить им постели. Проводник с твоими способностями это, если хочешь знать, растратчик». Вот тут Мощенко и сказал мне такое, чего в трезвом виде ни за что не сказал бы. Трезвый он никогда не забывал, что я для него командир, бывший, правда, но все же. А выпивший человек и не такое забывает. Вот он и рубанул сплеча: «Это вы, говорит, растратчик, а не я. Про мои особые способности еще бабушка надвое гадала — никто не проверял, есть ли они вообще, а вот ваши — налицо. Вы свои способности на фронте показали. А куда вы их дели, спрашивается? Куда? Почему вы не учились, товарищ подполковник, почему маршалом не стали?» Я, конечно, имел полное право обидеться, но не обиделся — от близкого человека и не такое иной раз стерпишь. Я только попытался разъяснить своему захмелевшему сынку, что насчет меня он заблуждается, что есть меж нами огромная разница. «Ты, говорю, семилетку свою спокойненько кончил, а я…» И тут я рассказал ему про свое батрацкое детство, и как по крохам, на всяких краткосрочных курсах, грамотность себе собирал, и все ж таки собрал кое-что, все ж таки кое-чего достиг. Говорю я ему это, а он захмелевшей башкой качает. Не согласен. «А почему после войны не стали учиться, товарищ подполковник, почему?» И это я ему разъяснил: «Была у меня задумка учиться, товарищ Мощенко. Думал, переведусь в большой город, а там всякие курсы и вечерние школы, получу там среднее — и в академию. Да не вышло. Солдат, дорогой сынок, служит не там, где нравится и удобнее, а там, где приказано. А я после войны, сам знаешь, где служил. Я, брат, в таких местах служил, где не то что чернила, а кровь в живом человеке замерзала. Там не об учебе была главная забота, там поважнее кое-что было». Так мы с ним потолковали, прикончили бутылку и легли спать. А утречком…
Тут Угаров пустился в подробнейшее, частично одобрительное и частично неодобрительное описание того утра в Батайске: была нарисована картина чаепития в мощенковском саду, под мощенковской вишней, затем поездки на мощенковском мотоцикле с коляской на ростовский базар за провизией для любящей поесть мощенковской семьи и для праздничного обеда в честь почетного мощенковского гостя.
Ах, Мощенко, Мощенко, поверь, мне приятно было услышать, что ты ладно, в свое удовольствие живешь. И желаю тебе никогда не знать горя, товарищ Мощенко. Можешь мне поверить — я тебе только добра желаю.