исцелил мне тогда ногу. «Старшой!» — так мысленно прозвал я того человека. Я вспоминаю о нем довольно часто и всегда с сыновним чувством. А ведь «Старшому» было тогда лет тридцать, и в отцы он мне явно не годился, но есть среди русских солдат такие люди — отцы, они чуть ли не с юности всем своим товарищам-однополчанам, и даже, можно сказать, всем людям отцы… И еще было бы хорошо, если бы жизнь свела меня для воспоминаний, раз уж на то пошло, с тем пулеметчиком-грузином из грунинской роты, у которого я минут сорок работал вторым номером. Мы с ним хорошо поработали, но в какой-то горячий момент я замешкался, и пулеметчик меня, своего добровольного помощника, обложил матом. Обижаться было некогда, да и кто в бою обращает на такое внимание, и я, признаться, удивился, когда в конце дня пулеметчик подошел ко мне с виноватой улыбкой: «Нехорошо получилось, товарищ лейтенант». «Ах, ты о том… Ну да что теперь поделаешь!» «Да, теперь что сделаешь, — сказал он. — А все равно нехорошо. У нас, у грузин, даже нет такого ругательства. Не было и нет». «А ты приобрел. Умеешь!» — рассмеялся я. «Умею, — усмехнулся он. — Война все перевернула. На войне человек сам себе чужой становится». «Сам не свой», — поправил я. (Уже тогда была у меня эта занудливая привычка «править» речь своих собеседников. Видно, не зря после войны меня больше года держали в одной редакции литправщиком — я считал, что в наказание, а редактор уверял, что по призванию.) «Да, да, сам себе не свой, — согласился пулеметчик. — Совсем, совсем не свой».
«Смотри, какой славный, совестливый парень», — подумал я тогда. И теперь так думаю. Так почему же жизнь «выдала» мне сейчас вместо него Угарова? Ну почему, почему?
Почему. Почему… Вот уж не думал, что в сорок шесть лет я снова стану таким же «почемукой», каким был в пять. Но тогда мне, пятилетнему, так или иначе, ответили на все или почти на все «почему». А на эти мои «почему» уже никто никогда не ответит.
Нет на них ответа.
— …Пиво здесь всегда свежее, прямо с завода, и наливают пока по-честному, — сказал Угаров и поставил передо мной кружку. — Пейте на здоровье.
— Спасибо… я выпью, — сказал я смиренно. (Раз нет и не может быть ответа, так чего уж вопрошать и бунтовать.) Хотя сейчас я думаю, что то было вовсе и не смирение — я мирный, но не смиренный, — а что меня вроде пришибло или, как говорили мальчишки с нашей улицы, «оглоушило» этой почти неправдоподобной ситуацией.
Вот это точно, что «оглоушило» — точнее, пожалуй, и не скажешь.
Я взял кружку, сделал глоток и опять продемонстрировал свое уважение к правилам хорошего тона.
— Да, пиво превосходное, давно не пил такого пива (когда угощают — хвали угощение, а перехвалишь — тоже не беда). Но мне, право, неудобно, что вы побеспокоились, все-таки вы старше меня. И возрастом старше, и званием.
— А вам тоже не меньше майора положено… Образование… Ну, и специальность…
— А я, знаете, как-то не думал об этом.
— Напрасно не думали. Вам когда старшего лейтенанта дали?
— В сорок четвертом.
— Вот видите. Еще год войны был у вас впереди. За такой год можно было три звания получить. Знаю я и таких, которым и после войны, уже в запасе, дали — кому звездочку, а кому и две. И все как положено: сборы, аттестация и, пожалуйте, — получите! Но вы, наверное, от сборов отлыниваете, потому вам и ничего.
— Что вы! Никогда я от сборов не отлынивал.
— Так уж никогда.
— Ни разу. И тем не менее — ничего…
— Странно, — сказал Угаров.
— Ничего странного. Вы же сами знаете, как это в жизни происходит: судьба тасует карты, а вы тянете из колоды, — сказал я. Но это были чужие слова — я услышал их в прошлом году, на военных сборах, от седовласого уже капитана запаса, который точно, математически точно высчитал, что в 1968 году он должен был быть генерал-майором, и если бы не «аферы» судьбы… Я сказал эту фразу о судьбе и картах и украдкой глянул на Угарова: клюнет, не клюнет? Пожалуй, все-таки клюнет и начнет жаловаться, как тот капитан, потому что сам тоже не в полковниках ходит.
Мне показалось, что в какой-то момент Угаров забеспокоился — приманка была слишком соблазнительной. Но он не соблазнился.
— Старая песня, слыхал, — сказал Угаров. — И цена ей, извиняюсь, конечно, дырявый грош в базарный день. Бывает, что и не по заслугам, а по блату, или еще каким манером, дадут человеку звездочку… Кто говорит, что не бывает… Но я про большинство говорю, про тех, у кого и заслуги налицо, и звания. Теперь такой закон жизни у военных людей: учишься — расти на здоровье, а не учишься — собирай свои манатки и прощай без до свидания.
— Эх бы, всюду так, — сказал я.
— Про «всюду» не знаю, не успел еще узнать. А вот в войсках это железно. И кто это вовремя понял, тот и поднялся. А некоторые даже очень высоко поднялись. У меня вот у самого заместитель был… Только я не о Коновалове говорю, которого вы, наверно, помните…
— Извините, но я что-то не помню Коновалова, — неожиданно соврал я. Соврал потому, что все еще не хотел предаваться воспоминаниям.
— Ну, не велика беда, — сказал Угаров. — Я и сам, по правде говоря, начинаю забывать этого Коновалова. Он у меня знаете, какой-то невидный был.
— Бывает, что и невидные…
— Бывает, — перебил меня Угаров. — Кто говорит, что не бывает. Только одно дело, когда ты в канцелярии не виден, а другое — если в бою… Разница?
— Разница, — подтвердил я.
— Вот об этом я и говорю. И слава богу, что он у меня недолго продержался, этот Коновалов.
— Любовь была без радости, разлука без печали, — перефразировал я известный стих и тут же одернул себя: «Разговорчики!», поскольку вовсе не собирался комментировать угаровское сообщение о Коновалове. И надо же — не удержался, сболтнул. А Угарова явно заинтересовал мой комментарий.
— Смотри, как ловко сказано. Сразу видно, что корреспондент, почти все у вас к месту, вот только про любовь, того, не угадали. Я вам прямо скажу: не ценю я таких людей, как Коновалов. По-моему, если ты на командном посту, то будь добр держись. В соответствии с занимаемым постом держись. Правильно я говорю? — Я кивнул головой, и не мог не кивнуть, потому что говорил он действительно правильно. — То-то же! Ну,