— Что вам надо?
— Я хотела попросить прощения.
— Ничего из этого не выйдет!
Он встал и отодвинул ногой валявшийся на полу сотовый телефон.
— Кенни, мне очень жаль. В самом деле.
Не обращая внимания на Эмму, он опустился на пол и принялся отжиматься. Нужно отдать ему должное, он был в прекрасной форме, но, казалось, не прилагал к этому никаких усилий.
— У меня не было никаких прав совать нос в чужие дела.
Кенни, не поднимая головы, усердно отжимался.
— Именно за это вы извиняетесь? За то, что лезли в мои дела?
— И за то, что дала вам пощечину. Она робко шагнула в комнату.
— О, Кенни, мне не по себе. Я в жизни никого не ударила. Никогда!
Кенни, не отвечая, продолжал свое занятие — так же лениво, как переплывал бассейн. До Эммы донесся слабый запах мужского пота… хотя кожа его ничуть не блестела.
Вид полуобнаженной атлетической фигуры неодолимо притягивал ее, не давая сосредоточиться. Но Эмма, упрямо тряхнув головой, попыталась продолжить покаянную речь:
— Не знаю, что на меня нашло. Я так расстроилась… так разочаровалась в вас. Какое-то минутное умопомрачение.
Кенни стиснул челюсти и, не глядя на нее, бросил:
— Пощечину я еще мог бы простить, но разве в ней суть?
— Тогда в…
— Исчезните отсюда, да побыстрее. Сейчас я видеть вас не могу.
Эмма отчаянно старалась придумать, чем оправдаться, Но мозги, как видно, отказывались действовать.
— Ладно. Вы правы. Я понимаю. — Она попятилась к двери, несчастная и донельзя пристыженная. — Мне в самом деле ужасно жаль.
Темп его движений чуть ускорился.
— Вы сожалеете вовсе не о том, но сами этого не понимаете. А теперь проваливайте ко всем чертям! И если хотите доложить Франческе о том, как бессердечно с вами обошлись, валяйте, я не стану возражать.
— Я ничего не собираюсь говорить Франческе.
Она снова направилась к выходу, но вдруг обернулась. Ей просто необходимо знать!
— Если вы прощаете меня за то, что я набросилась на вас, в чем же моя главная вина?
— Не верю, что вы настолько несообразительны.
Он ни на секунду не прерывал упражнений. И ничуть не вспотел! Мускулы ходили под кожей, как хорошо смазанные поршни.
— Очевидно, вы слишком высокого мнения обо мне. Так в чем же дело?
— Как насчет того печального обстоятельства, что женщина, которую я считал своим другом, уверена, будто я подлая, грязная тварь, готовая бросить своего ребенка?
— Мы познакомились только три дня назад! — вырвалось у Эммы. — Согласитесь, что у меня не было времени узнать вас как следует.
Он исподлобья бросил на нее взгляд, удивительным образом сочетающий удивление и возмущение.
— Вы достаточно хорошо знаете меня, чтобы сообразить, что на такое я не способен.
Он тяжело дышал, но скорее от гнева, чем от физического напряжения.
— Но, Кенни, ваша мачеха так молода! Ей, по-моему, и тридцати нет. Мне в голову не пришло…
— Ничего не желаю больше слышать! Еще раз повторяю: убирайтесь, да поскорее! Я обещал Шелби, что привезу вас к ней на ужин, и сдержу слово, хотя совершенно не желаю находиться в вашем обществе. Считайте, что нашей дружбе конец.
До этой минуты Эмма не сознавала, что их отношения можно назвать дружбой, но сейчас ее охватило чувство горькой потери. Словно она лишилась чего-то бесконечно дорогого.
Глава 10
Вечером, по дороге в дом отца, Кенни был безукоризненно вежлив, не подшучивал над ней, не пытался поддеть, ни разу не покритиковал. Очевидно, она все-таки задела его за живое. Но откуда ей было знать, что чувство чести настолько важно для человека, совсем недавно выдававшего себя за жиголо?
Она так углубилась в невеселые мысли, что очнулась, только когда машина свернула на извилистую подъездную аллею, разрезавшую идеально ухоженные газоны. Впереди показалось огромное здание в мавританском стиле, из розового песчаника с причудливыми трубами. Подъехав ближе, она заметила, что в доме арочные окна, а покрыт он черепицей. Огромный мозаичный фонтан у парадного крыльца придавал строению вид дворца халифа из сказок «Тысячи и одной ночи».
— Моя мать хотела чего-то необыкновенного, — учтиво заметил Кенни, выключая двигатель. Эмма ожидала услышать банальную остроту насчет султана и его гарема, но Кенни не произнес больше ни слова.
Едва она вышла из машины, как вечерний холодок пробрался под ярко-желтое креповое платье, которое Эмма выбрала для сегодняшнего вечера. Ткань была усеяна алыми маками, а рукава три четверти прикрывали татуировку.
«Беддингтон одобрил бы мой туалет», — мрачно подумала она. Но Эмма просто не могла оскорбить семью Кенни, появившись в более легкомысленном виде. Кроме того, соглядатая герцога вряд ли пустят в частное владение.
Настроение Эммы окончательно испортилось при воспоминании о том, что день снова прошел впустую и она ничем не сумела запятнать свое честное имя.
Они направились к резным, окованным медью дверям. Дом показался Эмме впечатляющим и экзотичным, но не слишком уютным, и она невольно сравнивала его с приветливым ранчо Кенни. Интересно, каково было ему расти здесь, играя роль маленького султана, и терпеть обожание матери и безразличие отца?
Кенни пропустил ее вперед, и Эмма оказалась в выложенном изразцами холле, обставленном в стиле загородного английского поместья. На высоком столе красовалась парочка фарфоровых дрезденских статуэток, стены украшали английские пейзажи. Общее впечатление было довольно приятным, хотя убранство странно контрастировало с восточной архитектурой дома.
Сверху сбежала Тори, одетая в зеленовато-желтое платье-кафтан, поверх которого была натянута черная футболка.
— Добро пожаловать в Марракенг-на-Эйвоне, леди Эмма, — приветствовала она, чмокнув Кенни в щеку. — Привет, братец. Молодожены уже ждут на террасе. Сегодня мы ужинаем на свежем воздухе.
— Повезло.
Эмма проследовала за Кенни и Тори через гостиную с высокими потолками, уставленную мебелью восемнадцатого века, со стенами, обтянутыми индийским набивным коленкором, увешанными фотографиями в серебряных рамках и гравюрами со сценами охоты. Резные двери с мозаичными инкрустациями вели на тенистую террасу с узорным полом из красного кирпича и бордюром из голубых и розовых изразцов. Банкетки с изогнутыми подлокотниками были встроены в гладко оштукатуренные стены и завалены подушками в цветастых наволочках. Большой стол с кафельной столешницей и медной лампой в центре был накрыт к ужину. На дальнем конце стоял детский манеж, в котором барахтался темноволосый малыш. Увидев Кенни, он весело замахал ручонками и приветственно загукал.