Читать интересную книгу Забыть Палермо - Эдмонда Шарль-Ру

Когда Кармине входил в комнату, которая служила его родителям одновременно жильем и местом для работы, он слышал постоянно разговоры о прошлом. Собиравшиеся здесь люди никогда не касались сегодняшнего дня, как будто самым существенным в их жизни было не то, что с ними будет, но именно те несчастья, которых им удалось до сих пор избежать.

В представлении Кармине мир походил на те примитивные картинки, на которых изображаются идиллические образы детства святых людей и рядом же сцены их прискорбного мученичества. Вот святой младенец, светловолосый и румяный, восседает на руках своей матери. А затем — бац, всего на сантиметр дальше — у него уже появилась белая борода и ему целятся камнями в голову. Самым отрадным в детстве Кармине была именно эта, немного закопченная комната, такая теплая, пахнущая супом, горящая здесь печь и хлопотливая, всегда занятая мать. Другие впечатления были связаны с вечным беспокойством людей, случайно собиравшихся в этой комнате, их рассказами о прошлом, о непрерывной борьбе и тех опасностях, которые, как еще не определившаяся гроза, продолжали отягощать их будущее.

Слушая их, Кармине представлял себе Европу чем-то вроде старой лачуги, наполовину разрушенной, жители которой удирают, чтоб она не обвалилась им на голову.

После ужина, когда кухня пустела и Альфио помогал жене вытянуть матрасы из клетушки, куда они их укладывали, Кармине пытался изгнать из памяти тех вечных врагов, против которых сражались клиенты их «горячего стола». Голод… Тюрьма… Несправедливость… Ведь они уже расстались с этим в том покинутом мире, который больше не увидят. Зачем же опять об этом говорить? Разве нельзя поступить с прошлым так, как делают змеи, сбрасывая свою старую кожу? Эта ненужная оболочка посохнет на солнце, осыпется и обратится в прах. Почему же заботы, брошенные там, далеко, все еще продолжали занимать этих людей? И что за язык? Поляки говорили между собой только о погромах… Кармине долго считал, что речь идет о какой-то позорной, неизлечимой болезни. А так как многие еврейские клиенты, питающиеся у них, работали у столичных оптиков, то он думал, что это болезнь сугубо профессиональная. Болезнь торговцев очками. И когда мальчик засыпал, родители слышали его тихий шопот:

— Отвратительная страна эта Европа…

Перед сном Альфио устраивал себе в тазу ножную ванну, чтоб хоть немного отдохнуть. Весь день он бегал, закупая продовольствие, запасая дрова, уголь для плиты, и на возглас сына он отвечал:

— Ты прав, сын, мерзкая страна.

Красавица Марианина уже лежала, свернувшись калачиком на матрасе, она распускала на ночь волосы, а ее живот и груди тремя нежными округлостями рисовались под ночной рубашкой. Марианина требовала тишины, пора спать.

— Хватит, Альфио… Ну что об этом говорить? Эти истории давно пора забыть. Чего потворствовать этим старым толкам? — Они были ей чужды. Ведь сама Марианина была родом из Генуи, к тому же привыкла, чтоб ей подчинялись. — Спи, Кармине, пора.

И Кармине засыпал. Но многое отягощало его сон, как скверное пищеварение. Это было то, что заставляло немцев бежать из Германии, то, что было причиной исхода ирландцев, ему мешали спать трудности жизни в Македонии, горькое несчастье родиться армянином, террор на Балканах; все эти болезни земли, растений, скота — свиная парша, трясучка, сап, невежество ветеринаров (эти шарлатаны оставляют людей без гроша!), разговоры о безработице, засилье машин, толки о стачках и мятежах, о всех этих полицейских и жандармах, оцепляющих заводы, о детях, рождающихся у женщин, которые этого совсем не хотят… Сколько раз приходилось будить Кармине, тормошить его, чтоб оторвать от кошмаров. Бесконечные ужасные сны тревожили мальчика. То он плыл на корабле, который никак не мог приплыть на место, или же, наоборот, корабль попадал куда следует, но едва Кармине ступал на твердую землю, как некий проходимец грабил все его вещи. В другом сне Кармине не хватало чего-то важного, но он не знал точно, чего именно. Надо было искать, до последней минуты маяться и надеяться, что найдется слово, обозначающее, чего же не хватает, и все сразу наладится. Можно будет только протянуть руку, чтоб достать желаемое, и наступит отдых, счастье, вечные каникулы, однако штука, которой не хватало, была весьма неопределенной, не имела ни формы, ни цвета. Кармине видел во сне, что «она» уносится по отлогой дороге, уменьшается, он делал последнее усилие, бросался вслед, но название этой штуки никак не приходило ему на память, и только на рассвете, уже сидя в кровати с покрытым потом лицом, Кармине кричал сдавленным голосом:

— Поручительство! Поручительство!

Марианина вздыхала на своем матрасе.

— Перестань, Кармине. Что за вид у нас будет завтра.

Несколько раз отец вставал и подходил к мальчику:

— Ты же знаешь, что у меня было поручительство. И даже в долларах. Молодой барон обо всем подумал. Я тебе это тысячу раз рассказывал… Что ты так разволновался, ведь все это было так давно. Ты ведь уже здесь родился. Тебе повезло. Спи, милый.

Но бывали ночи еще тяжелей. Кармине просыпался и молча смотрел на своих родителей. Они спали, как спят путешественники на вокзалах, скрючившись на узких скамейках в ожидании пересадки с поезда на поезд. Они лежали рядом в позе, полной тоски и подавленности, издали в сумраке кухни все это выглядело еще угрюмей и чем-то напоминало или обстановку страшного происшествия, или ту безнадежность, которая ощущается в комнате тяжело больного. Даже во сне они тянули на себе бремя дня, эти два разбитых жизнью тела… Альфио лежал, раскинувшись на белой простыне, застыв, с запрокинутой головой; Марианина — уныло свернувшись в клубок, ее черные волосы липли к потным щекам и шее и закрывали лицо, а одна рука свешивалась с кровати ладонью вверх, словно молила о чем-то.

Кармине думал о том, бывают ли богачи красивыми во сне.

Двадцать лет спустя, когда политическая карьера Кармине уже сложилась и можно было предполагать, что он станет в Нью-Йорке заметной персоной, журналистам (в те времена он им еще доверял) удалось выспросить у него о том, как он жил в детстве вместе с родителями в их единственной комнатке в Даун-тауне. Он рассказал им о матрасе, положенном прямо на пол, на котором спали Альфио и Марианина, о кухонном столе и соломенной подстилке под ним для него, Кармине, ибо другого места не было. Но то, как расписали эти откровения, внушило Кармине крайнее отвращение. «Лайф» озаглавил это интервью так: «Его первый балдахин? Кухонный стол». Репортер усердно старался связать этот стол и оба матраса с секретами удач и бед, испытанных Кармине Бонавиа. Он все еще холостяк? Может, потому, что еще в ранней юности познал ночной мир взрослых. Чем еще оправдать его упорный вкус к одиночеству?.. Люди, не позволяйте, мол, вашим детям приближаться к супружеским постелям… И другие изречения и суждения в столь же развязной манере. В те годы только начинали зариться на неисчерпаемые богатства психоанализа. Ведь это было в 1938 году. Но никто из этих изощренных исследователей человеческих сердец не понял, что наиболее тяжело пережил Кармине Бонавиа несчастье всей семьи — моральное падение и гибель его матери Марианины.

* * *

Куда укрыться от себя — не в нашей власти найти прибежище. Бывает, что оно само нас находит. Я не предвидела, что встречу Кармине Бонавиа. Я не стремилась к этому. Но отнеслась к нему с тем интересом, какой бывает у детей, доискивающихся, что за странные чудеса таятся в ночи. В Кармине было что-то притягательное, а люди моего окружения — Флер Ли, Бэбс, тетушка Рози были полностью лишены обаяния. Редакционный зал, моя комната в отеле, длинные каменные улицы Нью-Йорка — все это тяготило меня, мешало свободно дышать. А Кармине возник, как отрытая настежь дверь, и я шагнула в нее столь же охотно, как люди пускаются в плавание вокруг света.

Потом уже тетушка Рози говорила о заранее обдуманном намерении и даже о заговоре. Якобы я закружила голову Бэбс своим интересом к Кармине, разговорами о нем, чтением статей, которые были ему посвящены. Но мне хотелось лишь переменить обстановку. Трудно заранее предполагать, принесет ли это что-либо новое. Может, возникнут другие интересы. Или же появятся трещинки в том, что казалось незыблемым. То, что Бэбс уже заметно изменилась, было вне всяких сомнений. От тех, кто ее хорошо знал, не ускользнули и эти пока еще скромные перемены. За столом она вдруг начинала свистеть или неожиданно откровенничала, заявляя, что в отпуск собирается уехать за границу. Однажды она известила всех, что больше не будет носить шляп, и это решение ужаснуло тетушку Рози.

— Но почему, боже ты мой? Чего ради ходить с непокрытой головой?

Бэбс нашла ответ, который несколько уменьшил революционное значение этого решения. Она привела в пример английскую принцессу Маргарет, которая ходит за покупками просто в платочке. Тетушка Рози перевела дух. О, Маргарет, это довод серьезный. С того дня, как английский король отказался от трона, чтоб жениться па американке миссис Симпсон, тетушка Рози почувствовала симпатию к Букингемскому дворцу. Она говорила об этом так, как старые военные рассказывают о былых победах. Но когда Бэбс добавила, что отдаст Этель шляпки, которые не хочет носить, тетушка Рози снова насторожилась. Этель? Почему ей? Не лучше ли отправить их в Корею, чтобы ее брат пастор подарил их молодым девушкам из миссии? Я при этом сказала, что раз Америка шлет тюки со старыми пожитками в Южную Италию, почему не послать несколько шляп и в Корею? Тетушка Рози одобрила мое вмешательство.