Читать интересную книгу "Окаянные гастроли - Ольга Валерьевна Чередниченко"

Тебе сколько лет? Двадцать три? В твоем возрасте уже скорее стыдно быть девушкой, чем не быть ею. Да и никому уже давно нет до этого дела. Это старомодно. Но да, я тебя, конечно, любил – минут двадцать вчера, если ты забыла. Надеюсь, после моих слов тебе будет проще меня отпустить. Плюнь в меня, если хочешь.

Григорий Павлович умоляюще подставил ей лицо для плевка. Вместо этого она прижалась щекой, стала гладить шею, мелко-мелко целовать в губы.

– А вот я тебя даже, как Грушенька у Достоевского, ни одной самой маленькой минуточки в своей жизни не любила! Ты же столько лет меня добивался. Плел интриги, наступал, отступал. Вот наконец я сдалась и отдала тебе то, что ты так хотел. То, что жена всегда отдает мужу. Вот, бери это снова, бери хоть здесь, бери сколько хочешь.

Он отстранил ее:

– Шурочка, нет, ты неправильно поняла. Ты вчера побывала в беде, я просто тебя утешил. Буду откровенен. Моего чувства к тебе я определить не умею. Но думаю, к тому, что ты сама и раньше видела в моем к тебе отношении, со вчерашнего дня не прибавилось. Было бы странно, если бы я сказал, что люблю тебя. Я до сих пор, кажется, никого еще не любил, а потому мне трудно точно определить это чувство. Ты притягиваешь меня к себе как женщина, но ведь этого недостаточно, чтобы быть счастливым. Я энтузиаст, сентименталист, ты это знаешь, и, возможно, представляю любовь слишком преувеличенной. Силой, которая овладевает человеком целиком, до мозга костей. Так должно быть, по-моему.

– Что за дурь! Ты ничтожный Гришка-приказчик! – Шурочка зарычала, вцепилась в полу его шубы. – Потерпел крах со своей дурацкой системой. Методы твои не работают – Матюша тому пример! Вот и хочешь сбагрить всю труппу с глаз долой, чтобы мы не напоминали тебе о твоем провале.

Поезд снова дал гудок.

– Да, Шурочка, так и есть, – вздохнул Григорий Павлович. – Отпусти меня, я должен успеть выйти.

– Ты просто не умеешь любить. Даже я лучше чувствую людей, чем ты. Ты вообще не знаешь, что такое настоящая близость. Ты предатель Родины, трус, спрятался за спинами бедных солдат. Даже я не отвернулась от войны, ковырялась в рвотине и гное. А ты белоручка, франт, пустая душонка! А я все равно упаду на колени перед тобой. – И она бухнулась на пол, не выпуская из рук его одежды.

– Шурочка, встань, мы не на сцене! Хорошо, я скажу тебе правду. Я остаюсь с Калерией. У нее сифилис, и это я ее заразил. Она очень больна, не переживет дороги, иначе мы поехали бы с вами. Мы с ней были вместе все эти годы, это видела вся труппа, я был уверен, что и ты тоже. Не думаю, что люблю ее. Не думаю, что женюсь, если тебе это интересно. Но из всех женщин, каких я встречал, она действует на меня самым отчетливым, сильным образом.

Шурочка подняла на него глаза, полные слез. Пальцы ее разжались. Григорий Павлович выдернул край шубы и поспешил к выходу. Она опомнилась и, расталкивая пассажиров, полезла за ним.

– Но как ты мог выбрать ее? Чем она лучше меня? Вульгарная, поверхностная, развращенная!

Григорий Павлович шагнул на перрон. Шурочка хотела последовать за ним, но он преградил ей путь.

– Мы с ней два сапога пара, поломанные оба. – Он горько улыбнулся. – Она не хочет больше детей, я не могу. Тебе нужен нормальный муж, Шурочка, а не я.

Она рвалась на перрон, но подоспевшие Аристарх и Тамара Аркадьевна держали за обе руки. Поезд тронулся.

– Ну хочешь, я тоже буду развратной? Хочешь, вообще перестану есть и стану тощей, как она? – билась в рыданиях Шурочка, по щекам размазались сопли и слюна.

Растрепанный, измученный Григорий Павлович все быстрее удалялся. Потом наконец изошел на точку.

* * *

Прошло несчитанное количество дней, в течение которых Шурочка все ехала и ехала в поезде на Восток. Она почти не ела и почти не замечала зловещего, опасного усиления людской вони. Во рту сделался привычным привкус слез, а лицо опухло и стало противно мягким, как после мороза. Сутками сидела она на одном и том же месте, уставившись в окно. Сквозь мыльные щелки заплаканных глаз еле видела, стоит их вагон или едет, сменяются пейзажи или повторяются одни и те же занесенные снегом избы.

Шурочка смотрела внутрь себя и видела гигантскую дыру, которая зияла между тем, что было и что могло бы быть в ее жизни. На самом краю огромного пролома держался еще остов замка, будто после землетрясения или взрыва, а может, просто кукольный домик с отъятой четвертой стеной. Там было совсем пусто – ни души. Только потревоженный скарб. Еще недавно здесь жила Шурочка вместе с Григорием Павловичем, но теперь крепость рассыпалась, разрушалась, сползала в пропасть прямо на глазах. Она наблюдала за этим и не могла понять одного: почему так больно физически – на ладонь ниже ключицы, если замок находится всего лишь в воображении?

Шурочка в мгновение ока превратилась из известной в узких кругах столичной актрисы и возлюбленной антрепренера-экспериментатора в полную неудачницу. Она ошиблась абсолютно во всем. Она подставила сама себя и заслуживала самой жестокой порки. Она доказала готовность к любым унижениям, лишь бы в подлости своей избежать возмездия. Но наказана она все-таки будет. Уж за это она ручается и обещание на сей раз сдержит.

Весь мир, казалось, ощерился на Шурочку тысячами кинжалов. Куда бы она ни попыталась обратить устремления и надежды, они кололи ее в глаза, грудь и живот. Все тропинки и подвесные мосты, которые она проложила в будущее, трескались и обваливались. Ощущала она это так, словно лопалось ее собственное тело. Раньше она почти все время жила мыслями в дне завтрашнем и не замечала за собой этой привычки. Но стоило ей в нынешних обстоятельствах сделать туда хоть шаг, как в нее летели камни.

Постоянно на нее и правда что-то падало – не только в воображении. Валились то чемоданы с полок, то тюки с одеждой, то люди. Но Шурочка не закрывала даже головы руками – так ей и надо, заслужила.

Попутчики сперва смотрели косо на рыдающую девушку. Потом пялились, не стесняясь, и с явным осуждением. Но через некоторое время перестали обращать внимание. У них хватало и своих хлопот в переполненном голодном поезде, который стоял на перегонах часами, а то и сутками и на каждой станции продолжал втискивать в себя все новых и