Читать интересную книгу "Окаянные гастроли - Ольга Валерьевна Чередниченко"

или по каким другим причинам не сложилось. Тогда решил он превратить свое увлечение в серьезное дело – пошел учиться к Станиславскому, придумал вариацию на базе его психологической системы, потом создал экспериментальную труппу – все понемногу стало получаться. Лакей, конечно, всегда был при нем. Даже стал актером его труппы и, надо признать, вначале показал себя неплохо. Одна беда: не развивался. Не было у него собственного мнения. Он ощущал себя как бы частью хозяина и даже говорил всегда «мы», а не «я»: мы расстроились, мы покакали, мы покушали. Крепостное право уже полвека как отменили, но рабское сознание так просто из русского человека не выдавишь. Ведь главная задача по Станиславскому какая? Правильно! Создавать на сцене внутреннюю жизнь персонажа, приспособляя к ней свои чувства. Но как это сделать, если свои чувства не можешь отделить от хозяйских? Не понимаешь, что ты чувствуешь сам. Чтобы помочь лакею в актерском и душевном развитии, барин решился на эксперимент. Отлепить от себя слугу, пусть с кровью, но отлепить, чтобы сформировалась у того своя, отдельная личность. Своя воля.

Шурочка посмотрела на Григория Павловича и вздохнула. Хотелось только одного – очиститься. Но это невозможно. «Везет Аристарху, – размышляла она. – Он верит в Бога, может поговорить с Ним. Ему даже никакие церкви для этого не нужны. А я в Бога, как и Тамара Аркадьевна, больше не верю. Я теперь совсем одна, боюсь не справиться, боюсь сойти с ума. Нет, это не истерика. Это просто край. Умирать, как мама, мне не хочется. Хочется уснуть надолго, можно даже на целый год, забыть все. Хочется снова стать чистой. Правда, чистой я была только в детстве. Потом понемногу пачкалась и не замечала. Медведь и Матюша просто подвели меня к зеркалу. Я увидела себя как есть – вот и все. Я не злюсь на них. Они не виноваты».

– Знаешь, Шурочка, я сейчас подумал. Может, отчасти я виноват в том, что сегодня с тобой случилось. Чтобы отлепить от себя Матюшу… Ты же поняла, что я о нем толкую? Короче, я решил ему дать больше свободы. Отобрал все лакейские функции. Это, кстати, было не просто, он не хотел отдавать. Пришлось ему сказать, как есть, что он никчемный лакей и не справляется. Зато я оставил ему актерские дела и велел найти собственное увлечение, делать что-то противоположное моим интересам, что-то тайно от меня. Сначала он обижался, не понимал, зачем я все это придумал. А потом из ревности стал шляться по улицам, по кабакам – хотя и не пил тогда. Помнишь, побили его в Екатеринодаре? Это он мне назло ввязался в драку, мол, смотри, до чего ты меня довел, лишив покровительства, лишив барской любви. Но я оставался скалой, и он все-таки сдался, на мою беду. Только опять не свою волю обрел, а просто другую, отличную от моей. Прибился к дурной компании и стал тайным агитатором большевиков. Помнишь ту стачку рабочих в Ярославле на фабриках Оловянишниковой? То-то и оно. Мне ужасно не нравилось его новое увлечение. Но как-то это работало. Как актер он стал расти, и я молчал. А потом началась война, и все вышло из-под контроля. Нам прислали повестки. И я выбрал театр, а не армию – это ты знаешь лучше других. А он решил, что лучшего времени и места для большевицкой агитации не найти, и отправился на фронт. Бросил труппу. То, для чего я его воспитывал. Ну а дальше ты в курсе. Теперь он не последний человек, дел куда-то твоего отца и в квартире твоей живет. Как думаешь, это моя вина?

Шурочка повторила одними губами «моя вина» и зарыдала. Стала размазывать слезы и сопли внутренней стороной больного локтя, при этом открылись и чуть приподнялись крепкие груди с крестиками на сосках – будто кто-то смешал пластилин всех цветов из коробки, вылепил из них большие горошины, а потом надавил крест-накрест ногтем посередине. Григорий Павлович укутал ее большим махровым полотенцем, убрал волосы с лица, забормотал, что ни в чем она не виновата, поцеловал солоноватые опухшие веки.

У Шурочки под ребрами разлилась теплая благодарность за то, что он возится с ней, утешает, как могла бы это сделать только покойная мамочка. В порыве выразить ему признательность и восхищение она нащупала губами колючие усы, потом шершавые губы и поцеловала, как тогда в Ярославле, который он мгновение назад вспоминал. Но теперь это было не на сцене, не в образах, а по-настоящему, целиком, от всей души.

Григорий Павлович покрыл Шурочкины мокрые волосы еще одним белым полотенцем – тоненьким, как фата. Целомудренно укутал ее тело, поднял на руки и понес в комнату. Бережно положил на ковер между оттоманкой и жарким камином, лег рядом. Значит, где-то он таки добыл сегодня дрова в этом проклятом, обваливающимся в ад Петрограде.

Пахло горящей хвоей, плавящимися свечами. Шурочка робкими, сморщившимися от воды пальцами расстегивала каверзную верхнюю пуговицу его рубашки, когда вновь внутри ее зашевелилась и стала разворачиваться змеей древняя стихия. Та самая, чье присутствие она впервые заметила пять лет назад на пороге этой самой квартиры, когда сбежала от отца и прибилась к Григорию Павловичу.

Правда, совсем скоро – едва начало происходить между ними необратимое – стихия молниеносно свернулась обратно в тугой клубок. Шурочка всю жизнь ждала от первого раза эпической боли. Но ощущения оказались прозаически снижены до дискомфорта, сходного с разнашиванием новой обуви. Все сильнее беспокоили мокрые холодные волосы, которые неудачно набились под спину и на каждый такт неприятно оттягивали кожу с макушки. Между копчиком и ковром елозила какая-то крошка – кусочек печенья или щепка, а может, маленький обломок домашнего скарба. Шурочка никак не могла перестать думать о том, что микроскопическое инородное тело все глубже вонзается в ее собственное и нарушает целостность.

Недоразвитый плешивый зимний свет висел в помещении. Как поверить, что происходящее с ней и есть то самое, ради чего люди создают шедевры или жертвуют судьбой? Она столько лет жила верой в спасение через любовь Григория Павловича, и вот все пошло прахом. Разочарование Шурочки так разрослось, что она даже находила странное утешение в том, чтобы лелеять тоску и тем самым наказывать себя за предательство отца и его целомудренных идеалов.

Ненависть к себе и Григорию Павловичу стала набухать в ней. Пегие усы маячили перед глазами, распаляя пожар обманутых ожиданий. Она впервые заметила в них отдельные рыжие и седые волоски. Невозможно больше терпеть то, что он придавил, сковал