Через два дня Крылов получил телеграмму от одного из капитанов:
“В нашем корабле обнаружена течь”.
Пришлось Алексею Николаевичу срочно возвращаться в Гамбург.
Он примчался на это судно:
— Где течь? Какая течь?
Капитан приказал спустить на воду шлюпку, и они с Крыловым поплыли вдоль борта… Затем Алексею Николаевичу показали капельку влаги, которая выступила на обшивке корабля.
Крылов смахнул каплю перчаткой:
— Вот и вся ваша течь.
На это капитан сказал:
— А через час здесь появится еще одна капля…
— Ну, знаете, — отвечал Крылов, — эта течь не для кораблестроителя, а для гинеколога…
Мне запомнился анекдот времен Гражданской войны, Ардов иногда его рассказывал. Некая барыня, которая лишилась прислуги и принуждена была сама покупать провизию, говорит, вернувшись с
базара:
— Я сегодня купила рыбу. Эти люди, которые мне ее продали, были какие-то странные… Они все называли именем падшей женщины… Они мне говорили: “Покупай, падшая женщина, эту рыбу… Это, падшая женщина, свежая рыба… Вчера, падшая женщина, море было очень бурным… Но мы, падшая женщина, поймали для тебя, падшая женщина, эту рыбу…”
У Ардова был такой знакомый — Борис Львович Израилевский, он служил дирижером в Художественном театре. (В “Театральном романе” Михаила Булгакова этот человек выведен под фамилией Романус.)
Одним из отличий Художественного театра от прочих было отсутствие “ямы” для оркестра. Музыканты располагаются в одном из “карманов”, в помещении, которое находится сбоку от сцены.
Поскольку этот общедоступный театр мыслился как заведение демократическое, там не было императорской ложи. (Впрочем, полагаю, августейшие особы туда и не стремились.)
А вот “товарищ Сталин” спектакли в Камергерском регулярно посещал, а потому там пришлось оборудовать “правительственную ложу” и при ней, разумеется, ватерклозет. Делалось это “ударными темпами”,
и канализационные трубы пришлось провести через тот самый “карман”, где играет оркестр.
В Москве об этом заговорили, и тут Ардов встретился с Израилевским.
— Говорят, — сказал мой отец, — у вас в оркестре появились новые инструменты?
— Какие еще новые инструменты? — удивился дирижер.
— Фановые трубы, — ответствовал ему Ардов.
И еще на ту же тему. В послевоенные годы в Малом театре был осуществлен грандиозный ремонт. И разумеется, была обустроена ложа для Сталина. Но мало того: там оборудовали специальный лифт, который должен был доставлять “первого зрителя страны” непосредственно в ложу.
Как только театр открылся после ремонта, Сталин прибыл на спектакль. Он вошел в кабину, нажал кнопку… Лифт двинулся вверх, но, не миновав второго этажа, застрял… Механики ринулись устранять поломку, а Сталин молча стоял в кабине. Притом его торс возвышался над уровнем второго этажа, как некое изваяние. Директор Малого театра встал на четвереньки (чтобы не возвышаться над властелином!) и, не помня себя от ужаса, бормотал:
— Иосиф Виссарионович… Иосиф Виссарионович… Сейчас все будет в порядке… Они уже пошли… Они сейчас все починят…
Но застрявший лифт оказался лишь первым актом трагикомедии. Сталин вышел из кабины, спектакль начался… Прошло первое действие, и наступил антракт. В помещении при ложе, на столе, покрытом белой скатертью, были пирожные, фрукты и напитки… Вождь съел мандарин, выпил стакан лимонада, после чего директор театра осведомился:
— Разрешите начать второе действие?
Ответ был утвердительный.
В фойе раздался звонок, и вождь подошел к двери, которая вела в самую ложу. Там была старинная ручка — бронзовая птичья лапа, державшая хрустальный шар. Сталин попытался открыть дверь, но она не поддалась. Он еще раз дернул — и опять безрезультатно. После третьей попытки ручка оторвалась и оказалась на его ладони. Сталин повернулся к директору театра, вручил ему этот антикварный предмет и произнес лишь одно слово:
— Спасибо.
В Художественном театре служила актриса Фаина Шевченко. (Эту даму увековечил Борис Кустодиев, он изобразил ее в качестве “Русской Венеры.)
Мой отец передавал такой ее рассказ:
— Мы были на гастролях в Питере, и у меня там намечался роман с Борькой Ливановым. И вот шли мы с ним по Невскому, дошли до Аничкова моста. А там под конем на постаменте надпись… Дескать, такой-то скульптор лепил и отливал эти фигуры… Ну а я прочла неправильно и говорю Ливанову: “Борька, ты погляди, место-то какое историческое: пил и отливал барон Клодт”. Ну, он давай смеяться… И роман у нас так и не случился…
А вот шутка моего отца, он говорил:
— Грузинская Шашлычная Сацивистическая Республика.
Следующий рассказ Ардова относится ко временам нэпа, вернее к тому периоду, когда Сталин приказал “ликвидировать нэпманов как класс”.
Некоего коммерсанта арестовали, отобрали у него имущество и осудили на длительный срок заключения. На свободе (без средств к существованию) осталась его жена — достаточно привлекательная и еще не старая.
Какие-то деньги у этой дамы были, и она распорядилась ими следующим образом. Для начала приобрела себе самое дорогое заграничное белье. А затем стала проверять состояние своего здоровья — принялась ходить на прием к самым знаменитым московским профессорам…
Расчет оказался абсолютно верным — третий по счету профессор бросил старую жену и сочетался браком с кокетливой пациенткой.
В 1929 году в Москве выходил юмористический журнал “Чудак”. Редактором был Михаил Кольцов, а среди сотрудников — Ильф и Петров, Валентин Катаев, Виктор Ардов…
В одном из номеров была опубликована фотография Буденного, на которой тот запечатлен в майке, — он выполняет какое-то спортивное упражнение. Для того чтобы поместить подобное фото, требовалось получить согласие оригинала. И вот к Буденному был отправлен мой отец. Разрешение было получено, а потом “командарм” пустился в воспоминания. В частности, он говорил:
— Когда мы взяли Ростов, белые никак этого не ожидали… Мы уже в город ворвались, а на бульваре еще офицеры с барышнями гуляют. Я смотрю, мальчишка газеты продает. Подъехал, купил газету… А они там пишут: “Красные безуспешно рвутся к Ростову…”
— Семен Михайлович, — сказал Ардов, — а на какие же деньги вы газету купили? На “красные” или на “белые”?
— Не помню, — отвечал Буденный. — А может, так взял…
А вот рассказ Михаила Кольцова, который Ардов запомнил.
В тридцатых годах в Белоруссии происходили маневры, и там присутствовал нарком обороны Ворошилов. (А Кольцов был в качестве корреспондента “Правды”.)
Как-то поздней ночью Ворошилов ехал в автомобиле, он сидел рядом с шофером, а на заднем сиденье — Кольцов и еще кто-то.
Фары выхватили из темноты стоящий на обочине военный грузовик, а около него фигуру солдата-водителя, который махал рукой, чтобы остановить приближающуюся машину.
Нарком приказал затормозить.
Шофер грузовика подбежал к переднему окну и сказал своему собрату:
— Друг, выручи… Дай полведра бензину… У меня — кончился, не могу до гаража доехать…
Сидящий рядом с водителем Ворошилов произнес:
— А что же ты раньше думал?
В машине было темно, и шофер грузовика не мог разглядеть вопрошавшего.
А потому ответ был такой:
— Вот тебя, трам-тарарам, туда-сюда, не спросил: чего я раньше
думал…
Тут Ворошилов закрыл лицо руками и стал беззвучно смеяться, не
желая себя выдать.
Бензина бедолаге налили, но он так и не понял, какую персону обложил матом…
Году эдак в сорок третьем Ардов в качестве корреспондента армейской газеты присутствовал на “слете бойцов-отличников”. Самым главным там был “член Военного совета фронта” Лазарь Моисеевич Каганович.
Ему задавали вопросы и чаще всего такой:
— Когда откроется второй фронт?