— И что вы ему ответили? — спросил я Мейлаха.
— Да ничего не ответил…
— Напрасно, — заметил я. — Надо было сказать: “Вы сначала сдайте бутылки…”
В советские времена Управление по охране авторских прав располагалось в Лаврушинском переулке, в первом этаже писательского дома. А в подвальном помещении существовала сберегательная касса, куда “охраняемым” авторам перечислялись гонорары. (Там был счет и у моего отца, и у меня…)
Как-то раз я отправился в сберкассу, чтобы получить очередные тридцать или пятьдесят рублей, и стал свидетелем замечательной сценки… Когда я там появился, у окошка стоял знаменитейший в те времена писатель Юлиан Семенов. Он уже собрался уходить, но одна из сотрудниц остановила его:
— В прошлый раз вы купили лотерейные билеты… Розыгрыш уже состоялся, и теперь их можно проверить…
Семенов вынул из кармана бумажник, извлек оттуда с десяток билетиков и протянул их в окошко.
И тут выяснилось, что почти каждый из них — выигрышный…
— Так… так, — говорила женщина, склонившись над газетным листом: — Сто рублей… пылесос… ковер… пятьдесят рублей…
На лицах обеих сотрудниц сберкассы выражалось изумление, да и зависть…
Ведь они сами продали счастливые билеты Семенову. И притом они-то существовали на свои нищенские зарплаты, а он именно из их рук получал свои баснословные гонорары…
Через несколько минут счастливчик спрятал в карман выигранные в лотерею деньги и удалился.
Вот так на моих глазах подтвердилась поговорка — деньги к деньгам!
И еще несколько слов о Юлиане Семенове. В 1973 году появился фильм по его сценарию — “Семнадцать мгновений весны”. Гонорар составил невероятную по тем временам сумму — шестьдесят две тысячи рублей.
Помнится, я придумал такую арифметическую задачку:
“Писатель Юлиан Семенов за семнадцать мгновений заработал шестьдесят две тысячи. Спрашивается: сколько он зарабатывает в час?”
В середине семидесятых я познакомился с весьма достойным человеком. Звали его Григорий Павлович Великих, он был в годах, получал пенсию. Но в свое время он считался наилучшим механиком, специалистом по самолетным моторам. Он близко общался с самыми знаменитыми пилотами — Музуруком, Коккинаки, Байдуковым…
Он рассказал мне подлинную историю “подвига трех советских летчиц”:
— Для установления рекорда поначалу готовили девушек-спортсменок. Но в последний момент их отстранили и отправили Осипенко, Гризодубову и Раскову. Одна из них была женой генерала, другая жила с Ежовым, а третья была любовницей еще какого-то начальника… В результате они заблудились, их искали, и при этом погиб человек. Но все равно это было подано в газетах как очередное достижение советской авиации…
Словом, я в очередной раз убедился, что вся официальная советская история — лжива от начала и до конца. Их Павлик Морозов не был пионером, их Александр Матросов не закрывал грудью амбразуру, их “двадцать восемь панфиловцев” — наглая пропагандистская сказка…
Я уже писал о том, что году эдак в семьдесят четвертом предложил своему отцу, Виктору Ардову, написать мемуары. Я ему говорил:
— Ты прожил долгую жизнь, общался с интереснейшими людьми… Твоя память хранит столько замечательных историй. Я берусь тебе в этом помочь. Мы возьмем магнитофон, ты будешь говорить, а я — печатать это на машинке. Потом мы будем вносить исправления… Пойми, ты обязан это сделать!..
Но — увы! — отец отказался…
Я и по сию пору испытываю сожаление оттого, что он не поддался на мои уговоры и что связного повествования о его жизни не существует.
И теперь, несколько нарушая хронологический принцип, я намерен привести некоторые из отцовских устных рассказов, которые хранит моя память.
Для начала я приведу в пересказе Виктора Ардова одну из новелл замечательного юмориста Ивана Федоровича Горбунова.
В петербургский дом Шереметьевых приезжает егерь из какого-то их имения. Он докладывает господам, что в лесу обнаружена медвежья берлога и теперь можно прибыть на охоту. Егеря благодарят и отправляют на кухню, подкрепиться с дороги.
Там его усаживают, ставят перед ним штоф водки и еду… А вокруг собирается дворня. Егерь пьет, закусывает и произносит такой монолог:
— Вот теперича мы ведмедя нашли. И глядишь, господа приедут на охоту… Тут, конечно, берлогу окружаем… Мужики, бабы — кто с чем…
И давай греметь чугунками да сковородками. Ведмедь, знамо дело, проснется, ну и вылезет… Тут его господа и стрельнут… А потом мужикам всем — по целковому, бабам — по полтиннику… И ведмедю хорошо, и людям неплохо.
Ардов рассказывал, что в императорском Мариинском театре пел крещеный еврей по имени Борис Сибиряков. (Я нашел заметку о нем в “Музыкальном словаре”, там сообщается, что подлинное его имя — Лев Михайлович Спивак.) Он обладал превосходным голосом, но был не семи пядей во лбу.
Сам Шаляпин говорил ему:
— Ах, Боря, Боря… Мне бы твой голос, а тебе бы мою голову…
Когда Сибирякову говорили:
— Боря, но ты же дурак… — он отвечал:
— А голос?..
Исполняя партию Бориса Годунова, вместо слов “Вот шелохнулась занавеска” он спел “Вот шелахмунес занавеска”. (“Шелахмунес” (слово на идиш) — угощение, которое по праздничным дням предлагается соседям.)
За кулисами к нему подошел суфлер и указал на эту ошибку. Сибиряков посмотрел на него сверху вниз и произнес:
— Всякий дешовкэ будет учить меня арифметикэ?..
И еще одна “музыкальная история”, относящаяся к тем временам.
В Одессе существовал небольшой эстрадный театр, а в нем — оркестр из семи или восьми музыкантов. И вот после спектакля два музыканта, два еврея — молодой и старый — пошли домой вместе.
Стояла южная ночь, и небо было усыпано звездами…
— Это же надо, сколько звезд, — сказал старик. — И кто бы их мог сосчитать?..
Молодой на это отвечал, что все светила давным-давно сосчитаны и что существуют “атласы звездного неба”. Попутно выяснилось, что старый музыкант вообще не имеет понятия о строении вселенной. И тогда его спутник стал излагать то, что в свое время открыл Коперник. Слушатель был потрясен.
— Ай-ай-ай… Земля крутится вокруг Солнца?.. Ну, не может быть!..
А Луна таки вокруг Земли?.. Кто бы мог подумать?..
Когда пришло время расставаться, старый музыкант произнес:
— Я теперь буду ходить домой только с вами… Вы всегда расскажете что-нибудь новенькое!..
Мой отец с восхищением относился к академику-кораблестроителю Алексею Николаевичу Крылову и, бывало, рассказывал истории, с ним связанные.
В Петербурге у Крылова была квартира на Васильевском острове, где-то неподалеку от Невы. И вот как-то летом к нему в гости прибыл на катере из Кронштадта адмирал Степан Осипович Макаров.
Они заперлись в квартире и трое суток пили водку. Наконец гость сказал:
— Все. Мне пора домой — уже белые мыши видятся.
Хозяин ему отвечал:
— Ну, мыши — это чепуха. Вот если до белых слонов допьешься, тогда уже действительно надо прекращать.
И они продолжили возлияния…
Но вот Макаров стал прощаться.
Хозяин пошел проводить гостя, адмиральский катер стоял неподалеку — у одного из причалов на Неве.
Шли они по освещенной ярким солнцем набережной… Вдруг Макаров вздрогнул и повернул голову в другую сторону.
И тут Крылов увидел, что по Васильевскому острову ведут белого слона…
Это был только что прибывший в столицу подарок сиамского принца Государю Николаю Александровичу.
Следующая история, связанная с Крыловым, относится к временам советским.
Алексей Николаевич побывал в Гамбурге и совершил там сделку — купил для СССР несколько кораблей. Затем он уехал по делам в Париж, а в Германию прибыли моряки, которые должны были плавать на приобретенных судах.
Через два дня Крылов получил телеграмму от одного из капитанов: