Я был хорошо знаком с Кареном Арменовичем Хачатуровым, который присутствовал при встрече нашего поэта с Альфаро Сикейросом.
Так вот, будучи в гостях у мексиканского художника, Евтушенко сказал:
— А вы не могли бы нарисовать мой портрет?
Сикейрос взял кусок бумаги и карандашом изобразил нечто, напоминающее лицо человека.
— Пожалуйста, — сказал он и протянул лист своему гостю.
Тот взял рисунок, посмотрел и произнес:
— Это на меня не похоже.
Тогда Сикейрос взял лист обратно и сделал надпись — “Евтушенко”.
Засим рисунок был снова вручен поэту.
В те же шестидесятые мой приятель с женой были в гостях у одной дамы, а у нее в те годы был роман с Евтушенкой. Они ужинали вчетвером, но при этом популярный стихотворец к еде почти не притрагивался.
— Почему вы ничего не едите? — спросил мой друг.
Евтушенко ответил со свойственной ему серьезностью:
— Опальный поэт должен быть худым.
Евтушенко побывал во Франции и вернулся в Москву. При встрече с ним поэт Евгений Винокуров спросил:
— Женя, а меня во Франции знают?
— Знают, — отвечал Евтушенко, — я им про тебя рассказывал.
Генрих Аверьянович Боровик поведал мне такую историю.
В девяностых годах в Москву приехал Габриель Гарсиа Маркес, и он, Боровик, пригласил знаменитого писателя к себе домой. Кроме него в гости пришли Чингиз Айтматов и Евтушенко. Поэт был в кожаном пиджаке ослепительного желтого цвета, но на ярчайшем фоне были видны мелкие черные пятна. Его спросили:
— Женя, что это за черные точечки?
— Мой пиджак сшит из кожи страуса, — объяснил Евтушенко, — а эти пятнышки — следы вырванных перьев.
На это Гарсиа Маркес сказал:
— А вот перья напрасно вырвали. С ними было бы гораздо более живописно.
И наконец, самая лучшая из всех историй, связанных с Евтушенкой. Я позаимствовал ее из неопубликованных записок главного врача поликлиники Литфонда — Евгения Борисовича Нечаева.
В начале шестидесятых, можно сказать — в зените своей славы Евтушенко вместе с Роланом Быковым шел ужинать в ресторан Театрального общества. При входе стояла какая-то девица, которая попросила ее провести, но не в ресторан, а в помещение ВТО. Поэт и актер посмотрели на нее и пригласили с собой на ужин.
Быков был человеком пьющим и сложения не богатырского — он после нескольких рюмок задремал. А поэт стал заигрывать с девицей, но она интереса к нему не проявляла.
Тогда он воскликнул:
— Да ты знаешь, кто я? Я — Евгений Евтушенко!
В ответ она произнесла:
— Тоже мне — Евтушенко нашелся!
Тут он показал ей членский билет Союза писателей.
— Подумаешь, — сказала она. — Такую ксиву вон на том углу купить можно…
Тогда Евтушенко стал теребить дремлющего Быкова:
— Ролан!.. Ролан!..
Но тот не просыпался…
— Ролан, ну проснись!
— А? — отозвался актер. — Что?..
— Ну скажи ей — кто я!
— А х… его знает, кто ты... — пробормотал Быков и снова погрузился в сон.
В конце шестидесятых (и в начале семидесятых) годов Госкино возглавлял некий Алексей Владимирович Романов. Мой приятель — режиссер Леонид Менакер вместе со своими коллегами был на приеме у этого начальника. (Тут надобно пояснить: Никита Хрущев был уже в отставке.)
Романов поучал своих подопечных, призывал их “смелее вторгаться в жизнь”. Он говорил:
— Вот я вам сейчас пример приведу. В прошлую субботу я ехал на дачу и вдруг вспомнил, что у меня нет минеральной воды. Я попросил шофера остановиться возле гастронома и пошел купить несколько бутылок. Подхожу я к прилавку и слышу — за моей спиной кто-то громко говорит: “Романов!” Я еще удивился: почему не “товарищ Романов”? Или “Алексей Владимирович”? Поворачиваюсь и вижу — Никита Сергеевич в соломенной шляпе. И он мне говорит: “Почему такие плохие фильмы снимаются?” И тут же стал распекать продавщицу: дескать, у нее на витрине все товары лежат неправильно…
Семидесятый год, завершающий десятилетие, прошел в Совдепии под знаком “столетнего юбилея Ленина”. В течение всей жизни я испытывал к этой фигуре отвращение и даже брезгливость. Мне нравились анекдоты про “Ильича”, которые имели хождение в советские времена.
Я и сам позволял себе шутить на эту небезопасную тему.
Помнится, какой-то советский рифмоплет сочинил такие душещипательные строчки:
А в Музее Ленина
Висит пальто прострелено…
Мне пришло в голову, что холуйское это двустишие звучит как начало частушки, и я придумал продолжение:
Что ж ты, глупая Каплан,
Недовыполнила план?
А в семидесятом, “юбилейном” году у меня возникла идея: надобно создать диптих — две большие картины, написать их масляными красками. На первой изображен Ленин, он сидит в шалаше и что-то такое пишет.
А на другой — соратники несут гроб с телом Ленина. Под первым полотном надпись: “Ленин в Разливе”, а под вторым — “Ленин на выносе”.
(Для несведущих разъяснение: в свое время спиртные напитки продавали не только в запечатанных бутылках, но и наливали в тару покупателя; первый способ назывался “на вынос”, второй — “в рбозлив”.)
О последних месяцах жизни Ленина мы теперь знаем довольно много. Достаточно припомнить фильм Сергея Сокурова “Телец”. После того как я увидел эту ленту, мне пришло в голову, что можно было бы снять документальное кино под названием “Смерть богоборца”. Сравнить две судьбы — Фридриха Ницше и Владимира Ленина. Оба эти персонажа окончили свои дни, будучи парализованными, утратив способность и мыслить и говорить.
Вот “история болезни” Ницше из его краткой биографии, помещенной в Интернете:
“1889, 3 января. Апоплексический удар на улице и окончательное помрачение.
1894. Резкое ухудшение состояния.
1897, 20 апреля смерть матери. Незадолго до этого сестра перевозит больного Ницше в Веймар.
1898. Повторный апоплексический удар.
1899. Новый апоплексический удар.
1900, 25 августа. В полдень смерть Ницше в Веймаре”.
А вот что читаем о Ленине:
“25 мая 1922 года Ленина настиг первый удар, правая сторона тела была парализована, речь утрачена.
В октябре 1922 года он постепенно возвращается к делам, но в декабре 1922-го новый удар.
Третий удар 9 марта 1923 года лишил его рассудка, превратив в живой труп”.
(Ю. Л. Гаврилов, “Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия”.)
И тут мне вспоминается простой и выразительный анекдот.
На бетонной стене две надписи. Та, что повыше, гласит:
“БОГ УМЕР”.
И подпись:
“НИЦШЕ”.
А та, что пониже, такая:
“НИЦШЕ УМЕР”.
И подпись:
“БОГ”.
Ну и такое. Старый еврей идет по улице, он читает лозунг:
“ЛЕНИН УМЕР, НО ДЕЛО ЕГО ЖИВЕТ!”
И старик бормочет себе под нос:
— Лучше бы ты жил, а дело бы твое сдохло…
Семидесятые
В 1971 году произошло мое сближение с Михаилом Юрьевичем Ярмушем. Мы уже знакомы были лет десять — он регулярно навещал Ахматову, она ценила его стихи. А по профессии он был психиатром. Дружба у нас с ним завязалась по той причине, что он, как и я, был “практикующим православным”. Именно Ярмуш познакомил меня со Станиславом Красовицким, также, как и мы, верующим человеком.
В семидесятых Михаил Юрьевич работал в психиатрической скорой помощи. Помню его рассказы о работе. Иногда он и его коллеги доставляли в больницы буйных пациентов, которых приходилось тащить туда силком. Разумеется, докторов сопровождали дюжие и тренированные санитары. И вот Ярмуш нам рассказывал о некоей уловке, которая давала возможность скрутить и связать самых агрессивных больных. Врач произносил известную санитарам условную фразу: