Ремир сжал кулаки до онемения, стиснул челюсти до скрежета, пытаясь совладать с собственным гневом, яростно пульсирующим в висках. Неудержимо захотелось вытрясти всю душу из этого Хвощевского. Но нельзя, нельзя.
— Ничего такого не сделал… — процедил Ремир зло. — Сюда подойди.
Хвощевский приблизился к его столу.
— Ты в курсе, что из-за твоего «перекрыло меня», её сейчас на каждом углу обсуждают?
Он потупил взгляд.
— Сейчас я включу громкую связь, и ты перед ней извинишься. Минуту тебе на размышления. Хорошо подумай, что сказать. Учти, мне не надо, чтобы местные тётки, ну и не только тётки, сплетни тут разводили вместо того, чтоб работать.
Хвощевский густо покраснел.
— Готов?
Ремир включил громкую связь:
— Полина Андреевна Горностаева, прошу минуту внимания. Вам желает кое-что сказать господин Хвощевский.
Никита склонился над микрофоном и глухим, надтреснутым голосом произнёс:
— Полина, простите меня, пожалуйста, за… тот неприятный инцидент… в пятницу… за то, что оскорбил вас своим поведением. Мне очень стыдно. Я поступил как последняя ско…
— Хватит, — Ремир выключил тумблер. — Это уже перебор. Выражения-то подбирай в эфире, не на кухне. Ну всё, ступай, последняя скотина. Стой. Ещё одно — чтоб к ней больше близко не подходил.
Хвощевский вдруг вспыхнул, немного помешкал, но всё же разотважился и выпалил:
— Вы не имеете права запрещать…
— Зато имею право уволить тебя по такой статье, что ты вообще работу не найдёшь, — Ремир поднялся из-за стола, закинул на руку пиджак, взял портфель. — Вон отсюда.
Хвощевский скрылся. Следом за ним вышел Долматов.
— Ремир Ильдарович, вы надолго уезжаете? — спросила Алина.
— Дня на два…
Глава 17
Полина долго думала, как вернуть Долматову его вещи. Видимо, он удирал от неё в такой спешке, что позабывал половину. Сейчас в ней клокотала не только обида, но и злость, и даже чуточку презрения она к нему, такому замечательному и такому, оказывается, трусливому, испытывала.
Но в этом состоянии Полина, во всяком случае, могла держаться уверенно и владеть собой. А вот все выходные, начиная с субботнего утра, когда обнаружился позорный побег героя, она хандрила так, что из рук всё валилось. Оплакивала свою несбывшуюся любовь, чувствовала себя обманутой, раздавленной и глубоко-глубоко несчастной. Вспоминала его горячие поцелуи, от которых сердце замирало, и тут же слезами уливалась. Ну и ругала себя, конечно же, на чём свет стоит за глупость, за слабость, за напрасные надежды. Размечталась! Возомнила! И ведь ей не семнадцать лет, чтобы о принцах грезить, чтобы так опрометчиво голову терять.
Но он тоже хорош! Какие слова ей нашёптывал. Единственной, называл, самой-самой… А потом сбежал, даже не попрощался, даже слова не сказал. Разве люди так делают? А он поступил с ней, как с продажной девкой. Сделал дело и — ноги в руки. Вон даже кошелёк оставил. И плевать ему на её чувства. Или что, он думает — раз директор, то можно вести себя вот так? С любой? А если бы она ему не подвернулась в коридоре, он бы вот так же уехал с той бухгалтершей?
Подушка ещё пахла чёртовым Клайвом Кристианом. Она сначала сдёрнула наволочку, но загрузить в машинку так и не решилась. Осела в ванной и разрыдалась в неё. Самой сейчас противно вспоминать, как она там сидела на корточках на холодном полу, вдыхала запах и плакала, ощущая себя слабой, одинокой, униженной и никому не нужной. А это ведь не так! Она сильная, она нужна Сашке, а унизить человека вообще можно только тогда, когда он это позволяет, когда сам себя чувствует униженным.
Но это сейчас она переболела, сумела настроиться, а тогда являла собой очень жалкое зрелище. Только приезжая к Саше, получалось кое-как собрать себя в кучу, нацепить гримасу счастья и источать радость, пока не попросят на выход.
А вечера в пустой квартире! А ночи! Четыре ночи ада! Нет, три. В последнюю она неожиданно быстро и крепко уснула. И проснулась в среду пусть всё такой же несчастной и с тяжёлым сердцем, но вполне себе бодрой и решительной. Даже надела ему назло шёлковой нежно-розовой кофточке с рукавами-крылышками. Хотя назло — это самообман, конечно, вообще-то ничего другого просто не было. Но ей нравилось думать, что назло, что это вроде как протест.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Ну а вещи, им позабытые, собрала в плотный бумажный пакет. Предварительно осмотрела, конечно. Часы «Ролекс» — ох, ну, разумеется, что ещё может носить такой сноб? Портмоне Боттега Венета — из той же оперы. Внутри — кредитки, визитки, и денег прилично. Погуглила — стоит такой кошелёк столько, сколько она за месяц не проживает. А уж про распоследний айфончик и говорить нечего. И вот такое добро своё он не побоялся бросить? Неужто ему мысль о ночи, проведённой с ней, была настолько невыносима и неприятна?
Какой же он подонок, всхлипнула Полина. И ничем, оказывается, он не лучше Назара. Один лишь вид серьёзный.
Эти его вещички она решила передать через охрану. Посчитала, что они её даже по имени не знают, так что в случае чего растрепать не смогут. Да и наплела им, что директор забыл всё это в пятницу в ресторане — те с пониманием ухмыльнулись, но пакет, конечно, взяли и пообещали тотчас связаться с приёмной.
Можно было, конечно, отдать ему лично, а заодно и в глаза его бессовестные посмотреть, но обида не позволила. Нет уж, теперь она и сама не хочет его видеть.
А дальше, стоило подняться на второй этаж, начался просто какой-то сюр, причём кошмарный. На неё косились все и каждый, как на чумную. Полина недоумённо озиралась, силясь понять, что опять не так.
Ближе к обеду ситуация обострилась ещё сильнее. Изо всех углов доносились шепотки. Стоило ей пройти мимо людей, как тут же все замолкали, оглядывались, таращились на неё, а вслед — опять говорили о ней. Что о ней — это точно, несомненно, потому что свою фамилию всегда улавливаешь чётче всего. Но вот о чём конкретно говорили? Не разобрать.
Полина даже приостановилась возле группки женщин и с вызовом спросила:
— О чём шепчемся? Если вас что-то интересует, может, лучше у меня лично спросите?
Но женщины молча разошлись, оставив её в полной растерянности.
Чем она вдруг им насолила? Случай с Лизой, что ли, до сих пор мусолят? Или вдруг стало известно про директора?
От этой мысли прямо подурнело. Мозг начал судорожно соображать: мог их кто-нибудь увидеть?
Когда они шли на выход, когда садились в такси — им по пути точно никто не попался, а вот когда целовались в коридоре — неизвестно, но вполне. Вдруг кто-то выбрел именно в тот момент из зала и подглядел? А потом и сопоставил их одновременное исчезновение?
Однако Лиза не дала долго томиться в безвестности. Вообще-то, она ругалась с Анжелой. Требовала что-то по работе, напирала, срывалась на крик с переходом на личности.
Потом Анжела, психанув, высказала нечто понятное, наверное, только им двоим. Что-то там про танец живота, Полина особо не вслушивалась и не вникала. А зря, потому что это заветное «танец живота», точно заклинание ведьм, пробудило вдруг в Лизе зверя. Она стала гадости говорить, причём всем без разбору — Анжеле, Ане, Полине. Только вмиг притихшего Додика обошла вниманием.
Вот тогда Лиза и ляпнула: «Эта вообще чпокалась в туалете с Хвощевским».
В первый миг Полина оцепенела от шока. Потом началась тихая истерика.
— В каком туалете? Вы совсем тут, что ли, с ума все посходили? Вам заняться нечем, кроме как гадости всякие придумывать? Почему ко мне-то все прицепились? Ваш Хвощевский, чтоб вы знали, — с надрывом, со слезами выкрикивала Полина, — напился как свинья, вломился в уборную и чуть меня… Это и так был ужас! А ещё тут вы!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Ладно, она могла сказать правду Анжеле, Ане, даже Лизе и Додику. Но, по словам Лизы, весь офис об этом твердил. И детали смаковали, и свидетели этому сраму нашлись. Не будешь ведь к каждому подходить, объяснять, рот затыкать…
Подумалось вдруг с противным холодком, пробежавшим под кожей: «Ведь и до директора наверняка эта гадость докатилась. И что он подумал? Что она сначала с Хвощевским, потом с ним?».