как в очередной раз сжалось сердце.
— Слава богу, тебе смешно. Это один из примерно десяти известных мне математических терминов. Хочешь услышать остальные?
Он улыбается, издает смешок.
«Давай же гулять и гулять, — думаю я. — Давай я буду плохо шутить для тебя целый день. Ты еще не слышал мой хит про стохастический расчет, что, в общем-то, просто моя попытка произнести эти слова».
— Тебе уже лучше? — спрашивает он.
— Лучше. — Я смотрю на баннеры, которые составили нам компанию в этой неигре. — К тому же на них нет нужных нам цветов.
Я свешиваю ноги со скамейки, встаю, разглаживаю рубашку и беру сумочку, показывая Риду, что готова идти.
— Мэг, — говорит он из-за моей спины. Я разворачиваюсь, он сидит, наклонившись вперед. Лицо поднято на меня, глаза серьезные, но в них танцуют тени листвы над нами.
— Да?
— Твоя подруга… Я не верю, что она не хочет больше с тобой общаться. Думаю, она… — он прерывается, поднимает руку и проводит ей по волосам — знакомый жест. — Наверное, с ней происходит что-то личное. Уверен, все образуется.
О, нет. Снова скачок настроения. Я почти плачу. Тихая уверенность Рида — хотя он даже не знаком с Сибби, но дает мне повод для сомнений, и вообще он только что признался, что у него не было друзей, — она так успокаивает. Не знаю, верю ли я этим словам, но боже… Боже, как здорово их услышать.
— Надеюсь.
Затем он встает, неожиданно мы оказываемся очень близко. Оба резко вздыхаем, он тянется руками к моим локтям, чтобы поддержать, что правильно, потому что ух ты. К обоим локтям одновременно. Эти прикосновения рассыпаются искрами у меня под кожей и между ног.
Я поднимаю на Рида взгляд: его голова опущена, только что приглаженные волосы снова упали завитками на лоб. Он выдыхает, прядки вокруг моего лица колышутся.
Я чувствую столько всего — намного больше, чем этим утром.
— Я хотел сказать, что… — Он замолкает, ища голубыми глазами мои. — Я хотел сказать, что мне кажется, любой хотел бы стать твоим другом.
Другом.
Я хочу рисовать снова и снова то, как он произнес это слово, запечатлеть звук, сорвавшийся с его губ. Хочу сказать: произнеси это снова, чтобы я посмотрела. Чтобы знала, вижу ли в этом слове больше, чем он произнес.
Скорее всего, правда?
От «друга» у тебя не рассыпаются искры под кожей, в «друга» не хочется уткнуться носом. «Друг» не хочет знать, каковы на вкус эти часто суровые на вид, иногда смеющиеся губы.
Должно быть, моя поза изменилась, тело выпрямилось, потому что Рид убрал руки. Но я все еще чувствую эти искры. «Прикоснись ко мне еще раз», — хочу сказать я, но вместо этого отступаю назад и смотрю на него с предположительно нормальной необиженной улыбкой.
— Ага, и даже ты? — наконец выговариваю я. Даже зная, что Рид сказал бы все прямо, я надеюсь, он понял, о чем я на самом деле спрашиваю. Надеюсь, он простил меня за те семь зашифрованных букв.
— Даже я, — произносит он наконец. И уже тише добавляет самую прекрасную, особую фразу, которую я точно буду рисовать многие дни. — Особенно я.
Глава 10
— Ух ты, — говорит Ларк при виде стопки набросков перед собой. — Как много.
Ее слова звучат не очень-то радостно; зная, как тяжело ей дается выбор, это вполне объяснимо. Может, надо было сократить количество вариантов или как-то оптимизировать их порядок. Но я ни о чем не жалею.
Ведь все разложено перед нами. Яркие сочетания цветов, различные варианты выбранного Ларк леттеринга. Смешение и сочетание стилей, формы, которые я создала из слов.
Все это значит, что творческий ступор наконец закончился.
И почти каждой идее на этих страницах я обязана игре, времени, проведенному с Ридом в субботу после сквера. Когда спазмы прошли, а между нами появилась эта легкость, мы бродили и делали фотографии букв, затем мне захотелось такос, и, поскольку скромность покинула меня с началом месячных, я немедленно изъявила свое желание Риду.
— Кажется, неподалеку есть местечко, которое тебе понравится, — сказал он. Жаль, что он не придержал меня за локоть по дороге туда.
К счастью, «понравится» оказалось преуменьшением. Ресторан был очень вдохновляющим: вокруг, куда ни глянь, на стенах нарисованы знаки и вывески, такие яркие и смелые. Над баром — с рекламой испанского пива и мичелады, в зале — с тортильями, сальсой и тостадой. Даже некоторые зеркала были разрисованы: одно — великолепным винтажным шрифтом, который я сразу же набросала на обратной стороне нашей бумажки с заказом.
Мы сели за липкий стол, спиной к шумному бару, и сделали заказ на двоих. А затем наслаждались такой же разноцветной и вкусной едой, как и знаки вокруг нас. Зрелое светло-зеленое авокадо. Идеально обжаренная ярко-желтая кукуруза. Миска насыщенной красной сальсы. Черные пряные бобы. Полупрозрачные малиновые брызги красного лука. Когда мы не жевали, то разговаривали. Совершенно ясно, что меньше всего Риду нравится говорить о своей работе, зато он больше рассказал о своей семье, даже о том запахе хлорки: он ходит в бассейн каждое утро, с пяти до шести. После плавания завтракает, всегда одним и тем же — тремя яйцами, помидором, бананом и чашкой — тут я вскрикнула: «Погоди, дай угадать!» — чая. А он с интересом слушал мой рассказ о первых месяцах жизни в Нью-Йорке — ну, без упоминаний о слезах — и знакомстве в компании с Сибби.
Было так просто, искренне и весело, а фраза Рида: «Особенно я», — все время искрилась на кончиках моих пальцев.
Я рисовала в метро по дороге домой. Сидя в кафе, на встречах с клиентами. В магазине Сесилии, иногда во время разговора с ней и Лашель — никто из них не спросил, почему я так часто стала к ним заходить. Дома, в своей комнате, время от времени прерываясь на переписку с Ридом: снова фото и новые небольшие игры. Я много работала и закончила один вариант планера для «Счастье сбывается», который мне