что формообразующим элементом ритма у некоторых поэтов начала века тоже является слово под ударением или группа слов. Чтобы выделить это слово или группу слов и отделить их от следующих, Маяковский располагает стихи ступеньками. Таким образом появляются малые цезуры, которые акцентируют внимание на словах как на элементах ритма. При том группы слов имеют одно главное ударение, что приравнивает их к другим словам под ударением. На мой взгляд, в расположении стихов ступеньками наблюдается некоторая футуристическая механика – сдвиги строк как рычаги, я бы сказал, здесь проявляется понимание страницы как плакатного листа. Мне гораздо симпатичнее начертание слова как стихотворной строки у более поздних поэтов: у Асеева, у Кирсанова, затем, например, – у Холина, у Соковнина. Я и сам писал таким образом.
Здесь меня не устраивал сам рисунок стиха – ниточкой. Если изредка, довольно оригинально получается, а если сплошь – некий странный Китай. И притом ритм, это главное: после каждого слова – большая цезура, а я слышу малую.
Я решил, что возможно в таких случаях записывать стихи и нормальными четверостишиями и строфами. Вот так: от двух до четырех слов в стихотворной строке – каждое слово с большой буквы и отделено тремя интервалами от других. Сохраняется вид книжной страницы и как произносится стих, так и читается. При этом слово приближается к Слову, то есть к символу.
И вот оно – проступает. Не развязная ямбическая болтовня неоклассицизма, не театрально-ходульная речь футуризма, а вдумчивое неторопливое произнесение. Ни одно слово не проскользнет в спешке и не останется незамеченным. Каждое лишнее сразу заметно.
Это слово не прозы, а поэзии.
Вообще-то стихи можно писать разными способами, лишь бы хорошо получалось, поэты знают, стихи сами по себе – условность. Но в наш век, теперь уже оставшийся позади, поэзию неоднократно хотели сделать прозой, во всяком случае, чем-то совсем неотличимым. Недаром в последние десятилетия появились тексты, не стихи – и все же не проза. Поэзия застенчиво прячется в них – в текстах за прозаической маской и не рискует, боясь показаться наивной и смешной, говорить открыто. Я пишу новую книгу лирики. Мне кажется, такой способ сочинения, настаивая на поэтическом слове, снимает эту проблему. Главное, я рад размеренно и неторопливо дышать в этом ритме.
(И все-таки почему мы – художники – ищем новые образы, новые гармонии? И что, собственно, делать с этим непонятным отшлифованным морем предметом, который выбросил нам прибой на гладкий песок? (Так изобразил искусство Солженицын в своей нобелевской речи.) Мне бы хотелось привести здесь ответ, который я нашел совсем недавно в ранней статье о. Павла Флоренского «Пределы гносеологии», из его классификации памяти. Не буду говорить о памяти прошлого и настоящего, но к памяти будущего он относит наряду с предчувствием и другим – художественное творчество. Это разъясняет многое. Таким образом, чем дольше жива вещь во времени, тем больше в ней памяти будущего. Вот почему мы ищем и находим или, вернее, это приходит к нам – из будущего.)
СОБАКА МЕЖДУ БЕЖИТ ДЕРЕВЬЕВ
(1994)
ПЕРВАЯ СТРАНИЦА
Опережая пружина разжалась – жест
люк – приоткрылась скоба – соскочило
со стула который спина обязательно
брызнуло светом – стрелка зуммер
замер – и всё что на горке в парке:
подпорки и дырки и просто раскрашенное
расщепляясь пузырясь расслаиваясь —
с места вихрем туманно в хаос
шум и шумовка самовар и сам —
отсветы строили медные рощи
(вещи вообще) жили да были
птицы – половицы блеснул паучок
столбы – на дыбы! а мы вертикально
торчали которые – лес веток и грязи —
в окна и в небо – схватило подкинуло —
кирпичи и люди – летим и кричим
мысль словно лампа: сейчас уничтожимся
где мы? где они? где оно? – между тем
склоняется скользкое… чашка тень от лампы
качнулась поехала едва удержал
усилием мышц – огромные гипсовые
кусты облаками обваливаясь боги —
как мина на рынке – арбузы и головы
с пьедесталов катятся – потом собирай
это только первый: точка и тучка
шутка и шатко – камешек с краю —
уже привыкаю – как выдернет снова!
мой стул мне опора – бежит из-под ног
песок или образ из вечной пустыни
младенец рычит закрывая Книгу
белый свет на последней странице
аннигилирует в образе Льва
Книга – когда? – растеклась муравьями
каждую песчинку почувствуешь между
расстегнула блузку шагая трупы
даже улыбаются растерзанных – такая белая…
КОЛОДЕЦ
кровь на брусчатке – глядеть мимо дыма
Кремль триколор… а внизу на Манежной —
ментальная дырка куда мы проваливаемся
всей площадью челядью – чайная ложечка
не звякнет – неслышно и быстро – в стакане
но шар Телеграфа и цифры – в размыв
дрогнут заметно: машины и голуби
небо в копеечку – только держись!
женщины в лифте корячимся падаем
негр в красной кофте в тени небоскреба
– дай ему… дал – пятерку – зеленая
желтое с кепкой такси тормозит
все! проскочили и стали Нью-Йорком
ясно: здесь небо резче – и воздух
ух! океанский… живём в опрокинутом
коппер: на синем – звезда и у меня на ру-
каве – удивляя его проваливаюсь – время
ВЗРЫВАЕТСЯ – сам лоскутами – Германия?
наполовину Генрих наполовину смертник
наполовину стрижен лохмы седые торчат
панка пинком – в семидесятые (дальше!)
театр который топчут кентавры
в касках (как тень пролетаю) смотри: рука
темнеет желтеет когтистая… прежде
чем разлетелась из зеркала глянула
(как понимаю об этой реальности
не очень заботятся лобастая рыжая —
белым оскалом чужое лицо
здесь вообще пустота на лужайке
выстрижен угол пятно на хозяйке
ротвейлера – шкура надета небрежно
и в