В голосе Людмилы Григорьевны появились воинственные нотки, как если бы кто-нибудь оспаривал ее певческий талант. Напротив: мужчины знай орали наперебой:
– Просим! Просим!
– Извольте, – смилостивилась наконец певица. – Гитару мне!
И тотчас послышались аккорды настраиваемой гитары, а потом и пение, при первых звуках которого на Ирену напал истинный столбняк. Хоть ее и обучали игре на фортепьяно, а гитару с мандолиною она освоила сама, тоже, так сказать, «с рук и голоса», но вокальным мастерством похвалиться не могла, а потому предпочитала играть, а не петь. С другой стороны, среди их дворовых и крестьян были такие девки-певуньи, которые ни о каких сольфеджио и слыхом не слыхали, но при этом голосами своими привели бы в восторг любых итальянских маэстро. Однако никакое музыкальное образование не спасло бы пения Людмилы Григорьевны. У нее воистину не было ни слуха, ни голоса – одна только безмерная смелость, вернее, самоуверенность, которую Ирене только воспитание и нежелание хаять человека незнакомого не давали сейчас назвать обыкновенной наглостью. Она одно могла сказать: обладай она таким певческим даром, предпочла бы вовеки рот не размыкать, чем оскорблять Божий мир нестройными, пронзительными, жеманными и смешными звуками.
«Может быть, она кого-нибудь передразнивает? Пересмеивает? – думала с робкой надеждой Ирена, слушая неуклюжее исполнение «Черной шали» и «По улице мостовой». – Может быть, вся ее публика сейчас весело расхохочется – и сама певица с нею вместе?»
Однако из-за окна доносились только восторженные крики и аплодисменты – столь бурные, словно здесь пела знаменитая Каталани. Ирена слушала все это, испытывая странный стыд и смущение.
Как не совестно этим людям так откровенно льстить? А может быть, им всем медведь на ухо наступил, поэтому они и восхищаются невесть чем?
Вдруг неподалеку раздалось сдерживаемое хихиканье, и Ирена так и вжалась в стену дома, прикрыв лицо полой плаща, чтобы в темноте не светилось белое пятно.
– Слышал, опять Макридина глотку дерет? – говорил один голос.
– Мудрено не слышать! – отвечал другой. – Да окажись я сейчас за версту, небось и то услышал бы! Мочи моей нет терпеть это, сбежал якобы мяса нарезать для господ.
Ирена поняла, что это были слуги постоялого двора, собравшиеся посудачить над заезжими гостями.
– Ох уж эти господа! – посмеивался первый. – Стоило ей только завопить, как они есть перестали, к рожам своим улыбки восторженные приколотили, словно бы гвоздями. Будто бы разума лишились от восхищения. Ох, притворы, льстецы!
– Небось станешь тут льстецом, – вздохнул второй. – Все они на счет Макридиной живут и здравствуют. Она богачка, после мужа покойного все имения и деньги ей достались, а эти господа кто? Рвань мелкопоместная, нищета. Нас с тобой, скажем, ничуть не лучше, вся разница только в том, что у нас в кармане вошь на аркане, а у них – блоха на цепи.
– Ну как же, все ж дворянами они зовутся да крепостными владеют… – возразил первый с оттенком некоего почтения в голосе.
– Крепостными! – фыркнул его собеседник. – Слышал я надысь, как Петр Лукич с Пал Палычем судачили про своих крепостных. Пал Палыч рассказывает, как выпорол поголовно всех крестьян в одной своей деревеньке, а Петр Лукич восхищается: какой вы счастливый, Пал Палыч, выпорете этих идолов – хоть душу отведете, а у меня один уже в бегах, осталось всего четверо, и пороть-то боюсь, чтобы все не разбежались… Иной сто́ящий помещик принимает у себя мелкопоместных, только когда его тоска совсем одолевает. Пригласит такого к себе, тот сядет на кончик стула, а лишь только войдет человек значительней, хозяин первому и говорит, не чинясь: «Что ж это ты, братец, точно гость расселся?» И тому слушать про себя такое не зазорно, потому что сам знает, что цена его – пятачок пучок в базарный день.
– А ты откуда про сие знаешь?
– Да как же мне не знать, коли нас частенько по окрестным поместьям внаем у хозяина берут? Известно, лакеи крепостные нерасторопны, правилам служения за столом не обучены, а нас Петр Митрич, дай ему Бог здоровья, изрядно обучил: с какой стороны зайти, откуда блюдо подсунуть, а откуда салфетку подать. Мы что в трактирах служить, что в столовые лакеи идти – на все горазды. Ну и бывает, что по домам лакействуем, много там видим. Так вот я что тебе скажу: коли бедный дворянчик в именины или другой торжественный день придет поздравить своего богатого соседа, тот его и за общий стол не всегда посадит, а даст поесть в какой-нибудь боковушке или в детской, вот только что не в людской. Жену его всего лишь по отчеству кличут, с пренебрежением: не Марья Павловна, к примеру сказать, а просто Павловна, не Прасковья Саввишна, а просто Саввишна, ну и самого не милуют: коли фамилия его Чижов, то Чижом зовут, Решетникова – Решетом, а коли фамилия Стрекалов, то обзовут Стрекулистом.
– Правда твоя! – взволнованно воскликнул первый слуга. – Сам надысь слышал, как госпожа Макридина кричала: а ты молчи, Стрекулист, твое дело сторона, коли понадобится мне словцо от тебя услышать, так я тебе загодя знать дам. Это ж надо, а?! Да ведь они какие-никакие, а дворяне, все же благородные господа, охота им себя на посмеяние выставлять?
– Ну, некоторые, конечно, артачатся, гордость свою соблюдают, да ведь одной гордостью и сам сыт не будешь, и скотину не накормишь, вот и шляются по богатым соседям, выпрашивают то сенца, то овсеца, то ржи полпудика.
Ирена усмехнулась. Она не раз слышала от матери, которая несколько лет прожила в Польше, рассказы о повадках загоновой шляхты – бедных дворян, которые превыше всего ставили свой польский гонор, но при этом бесстыдно приживались в доме богатого пана. Наверное, те мелкопоместные русские дворянчики, о которых с таким презрением говорили слуги, чем-то похожи на тех шляхтичей, о которых сложилась пословица: «Habit de velours, ventre de son», по-русски говоря: «Сверху шелк, а в брюхе щелк!»
Разговор слуг между тем продолжался.
– Да что ж госпожа Макридина, хозяйка богатая, крепкая, с такой мелкотой недостойной водится? – удивился первый.
– А с кем ей еще водиться? – хмыкнул второй. – Ни одна барыня в дом ее к себе не пустит, потому что она и вдова, и собой приглядна, не сравнить с иными-прочими здешними дамами. Кому охота при красавице в дурнушках состоять? К тому ж слухи про Макридину ходят самые несусветные. Прозвище у нее – охотница, и не потому, что по болотам с ружьишком шастает либо зимой лисиц травить выезжает, хотя она и до этих забав горазда. Но сильно она нашего брата, мужчину, жалует! Сильно охоча до наших ласк! Кому из дамского пола по нраву придется, коли в дом такая охотница езживать станет и ее мужу голову кружить? А господа одинокие, вроде Берсенева – слышал, того, что Лаврентьево недавно унаследовал? – Макридину сторонятся, опасаются, потому что знают: она первого же приличного холостяка или вдовца норовит под венец увлечь. Уж больно ей замуж охота выскочить сызнова! Эти-то, ее прихлебатели, рвань мелкопоместная, рады бы ее под венец повести хоть поодиночке, хоть всем скопом. Да ведь и они для Макридиной только шваль, с которой она валандается поневоле, поскольку ни один из благородных господ рядом с ней дольше чем на два слова не задержится.