гуляющих в парке. Они толстые, и я ни разу не видел, чтоб они летали. Так, похлопывают крыльями и крякают гортанно. Гребут красными ластами в чёрной воде. Но как они не мёрзнут тут, когда по берегам лежит снег, а тихие заводи под коркой льда?
Ранним утром в темноте под мостом горел костёр. Какой-то человек определённой внешности и, видимо, без определённого места жительства кипятил в котелке над костром воду, а заодно промышлял в речке на короткую бамбуковую удочку, похожую на старинную лыжную палку. Он насадил на крючок кусок булки и забросил его в утиную стайку. Красивый бодрый селезень с зелёным горлом схватил эту булку и рывками заглотил. Человек потащил его за леску из стайки, тот закричал и забил по воде крыльями. Остальные утки быстро отгребли от него в общем для всех направлении и на крики не оборачивались, будто боялись смотреть, что с ним будет.
А было вот что. Человек, сгорбленной спиной и тёмным лицом похожий на первобытного охотника, какими их рисуют в учебнике истории, подтащил добычу вплотную к себе и наступил на неё ногой. Одновременно он перехватил бамбуковую палку за другой конец, коротко замахнулся и хлестнул ею бьющегося селезня по шее. Движение показалось мне крайне профессиональным – не впервой, сразу ясно. Птица мгновенно затихла. Охотник достал из кармана складной нож, открыл его и склонился над убитой уткой. Разделывание добычи заняло не больше трёх минут.
Сначала он почти выдернул из горла селезня крючок, а когда тот застрял где-то в клюве, просто отхватил ножом утиную голову и положил её до поры на плоский камешек у бегущей воды. Затем так же быстро мужчина разделался с ластами и крыльями (по локти), надорвал кожу на шее жертвы и чулком сдёрнул с птицы шкурку вместе с перьями. Потом проткнул у тушки пальцем брюшко, расширил отверстие, просунув в него ладонь, и вымотал наружу кишочки. Чёрными пальцами, поблёскивающими кровью в мерцании костерка, он отделил потрошки от ненужного ливера, присовокупил их к отложенной на камень голове, а остальную требуху движением сеятеля бросил в речку. Будто заодно уж и рыбу прикармливал. Сполоснул готовую тушку в ледяной воде и опустил её в кипящий котелок. Добавил туда же потроха.
Стоя в нескольких метрах в парке за деревом, я с великим интересом наблюдал за этим процессом и думал сразу штук десять мыслей: «А смог бы я жить так, как этот бич? Не знаю. Вряд ли. И уж точно не сейчас… Кем был он раньше? Не знаю. И даже не могу представить… Что привело его к такой жизни? Судьба или собственный выбор? Может, всё сразу? Неизвестно. Сколько ему лет и сколько он ещё так проживёт? Непонятно. Думает ли он о чём-то отвлечённом? Или не думает вообще ни о чём, а просто подавляет голод, холод и похмелье? И не подобного ли персонажа мы собираемся сейчас хоронить?»
Вот он – прячется под мостом от посторонних глаз, но вряд ли стесняется. Опасается, как бы не помешали. Кто знает, сколько вокруг добропорядочных граждан, сочувствующих «зелёным»? Ведёт себя естественно, как хищник среднего размера, и выражения его лица отсюда мне не видно. Показалось только, что глаза его отразили тусклый огонёк костра, когда он посмотрел в мою сторону. Да нет, это просто мрачная романтика в моей башке… Эх, если бы не спешка, интересно было бы узнать, что он станет делать после того, как съест добычу! Ведь и первобытный охотник не продержится долго у костерка в зимнем городе. Куда понесут его истоптанные ботинки? В какой норе или подвале заночует? И понимает ли вообще он человеческую речь? На то, чтоб это выяснить, времени нет.
У Чингисхана меня ждал завтрак – яичница с колбасой и кофе с бутербродами. В прихожей, почему-то заранее наготове, стоял Гаврик, одетый в свою постиранную робу, ведь другой одежды, как я сообразил, у него не имелось. На нём был вытертый полукомбинезон, свитер с растянутым воротом и тощая фуфаечка. Везде, на коленях и на рукавах, виднелись засохшие пятна смолы, а на груди фуфайки – пара капель её, как окаменевшие слёзы. В руке Гаврик держал вязаную шапку-плевок, а обулся он в кирзачи, стоптанные, но намазанные (чтоб сильно не мокнуть) чёрным кремом, благоухающим на всю квартиру. Сегодня Гаврик выглядел лучше – то ли из-за привычной ему одежды, то ли малость отдохнул на жёстком диване. Я заметил, что он побрился и пригладил свои короткие сивые волосы. Мы кивнули друг другу, и он снова жутко попытался мне улыбнуться.
Тут мне подумалось – видит он, что я в ворованных ботинках, или нет? Кажется, нет, не видит. Понимает ли, что эти похороны нужны мне, как кошке Новый год? Меня заскребло изнутри сомнение: а не придётся ли действительно хандрить? Опять почувствовать себя мизантропом и приуныть? И не почудилось ли нам с шефом всё, что мы узнали и увидели в больнице?
Пока я ел, шеф говорил по телефону с разными людьми. Потом он скомандовал, и мы вышли в зимний рассвет. Сели в его только что отремонтированный джип. Гаврик со скрипом зубовным полулёжа устроился на заднем сиденье. Тронулись. Посыпал мелкий снег.
В суете похорон я уже привычно удивлялся разным обстоятельствам. Вот, например: у шефа всё действительно было схвачено. Без лишних разговоров мы забрали из морга простой тёмно-красный гроб с покойником, похожим на обшарпанный манекен в потрёпанном пегом парике, в синем спортивном костюме с двумя белыми полосками и буквой «Д» на груди. Тут же подкатил простой катафалк с четырьмя грузчиками-гробокопателями, одетыми в «горку», и Чингисхан отправил меня ехать с ними, поскольку должен был подхватить на моё место священника, знакомого Гаврика.
Гроб поставили в катафалк, похоронная команда убрала свои инструменты под скамейки и молча уселась на них с лицами, поначалу показавшимися мне похожими на убранные лопаты и ломы. Однако после того, как микроавтобус закачало на короткой и жёсткой волне пригородного шоссе, голова усопшего заметалась по подушке так, словно он сейчас воскреснет, лязгнет зубами и затянет «Пятнадцать человек на сундук мертвеца», а потом потребует рому. Я подумал, зачем же мы не накрыли гроб крышкой, и поглядел на попутчиков. Теперь их лица стали человеческими и осветились добрым мягким интересом: как я отреагирую и что предприму. Благодаря красивой форме и тому, что все четверо были усатыми, а один даже с бородкой, они напомнили мне героев Дюма.
Сев ближе к изголовью, я снял перчатку и положил ладонь на лоб покойному, остановив болтание