Аллагова, криво улыбаясь одной стороной рта.
— Я тебе клянусь: не считай, что это пустая болтология! Будь я проклят, если не отвечу, как есть! Да, во время войны я с оружием в руках защищал свой народ, маленький был тогда, глупый, отец погиб — не было рядом человека, который бы сказал мне — что делать, как правильно!.. Я ошибся, — ты же не убил меня, — спас мне жизнь, — так для чего она мне, если не для того, чтобы посчитаться за это?! Я воин, солдат своего народа, пехотинец Кадырова: если Рамзан Ахматович даст задание, любое, самое сложное, это станет для меня высшей наградой, большим счастьем! Я мечтаю об этом! А пока для меня задания нет — я тебе жизнью обязан!
Егор молча наблюдал, до конца не понимая, что происходит на самом деле, не мог поверить своим глазам, не то, что словам чеченца: в своей жизни Егор успел повидать многое, но допустить, что в одночасье могли пошатнуться все его старые взгляды, не мог. Не обращая на чеченца внимания, Бис стянул с себя камуфляж, скрипя зубами, отделился от протеза ноги, спихнув тот под кровать, «выдернул» протез из плеча, долго возился, забираясь под простыню и, ни сказав ни слова, прикрыл зудящие от слёз глаза.
— Хорошо, брат, я понял, — сказал Муса. — Ещё договорим, да? Доброй ночи тебе… — И ушёл.
Спустя минуту зазвонил телефон. Егор не спал, отчетливо слыша мелодию вызова — никак не соображая, что у него; спохватившись, буквально откопал телефон в одежде и уставился в экран, на котором светился десятизначный код. Все цифры кода в ряду были ему известными, как дата рождения, будто другого порядка цифр в жизни Егора не существовало — звонила Катя. Егор завозился, тяжело сражаясь в себе, потому как знал — узнав его, разговаривать Катя не станет — отвечать на звонок не имело смысла. Никому этот разговор не был нужен; Егору не был нужен: для себя он давно всё решил. И всё же, так захотелось ему услышать напоследок её голос, что молотками застучало в висках. Егор осторожно потянул значок — «зелёная трубка»…
— Алло! Кто это? — сказала она слабым, совсем измученным, тихим голосом. — Алло… — Егор не ответил. — У меня пропущенный вызов от вас… Слышите меня, алло? — Катя вопросительно помолчала в трубку и отключилась.
Казалось, будто уже тысячу лет он не слышал её голоса. Слушал её, затаив дыхание, чтобы не сорваться скрипкой, не заскулить трубой, даже подумать ни о чём толком не смог в эти короткие секунды. Слёзы от этой боли, как от колючего ветра, подступили совсем близко — Егор словно от него свернулся, вжался в грудь. В голове тоскливо скрипнуло и натянулось — словно туда накачали газ, как в воздушный шарик из латекса и скрутили узлом горло, чтоб не спускал — он тяжело и нервно задышал, не в силах сдержать своё заполошное сердце и беззвучно заплакал.
Причин для слёз, кроме странного удушья, — кто бы спросил, заметив, — не было, давно всё, что надо оплакать, оплакано. Так уж случилось: они расстались. Таким он вернулся: странным, чужим, изуродованным, неродным. Стрёмной — назвала Катя любовь Егора к себе — через злость, боль и страдания, — такой любви она не хотела и принять не могла. Всё переживала за него, всё спрашивала себя: так тяжело физически бороться с трагедией и не выбраться из собственной головы… Почему?
…Но Егор плакал не поэтому, терзало другое: как — то так вышло, что он перестал что — либо чувствовать без неё, будто все рецепторы его чувств остались у неё и с её уходом стало только хуже, будто они — группы нервных окончаний, дендриты чувствительных нейронов, специализированные образования межклеточного вещества и специальные клетки разных тканей, обеспечивающие превращение стимулов внешней и внутренней среды в нервный импульс — остались все в ней. Все, кроме слёз; из чувств — только ад внутри, который был ещё ужаснее с наступлением темноты.
Владельцем элитной иномарки, которую присвоил Кобергкаев, оказался директор завода «Донецкнефтешлам» Сергей Вошанов. Следующие двое суток связанного с прострелянным плечом Вошанова возили в багажнике его же внедорожника, требуя перерегистрировать предприятие в ДНР. Однако, этого не происходило.
Первый из злополучных дней Бис провёл в городе с Песковым, второй — снова оказался в машине с Бергом. Всё это время Вошанов катался в багажнике, квасился скрученный, готовился к худшему, что было понятно из угроз Берга, к перерезанию горла.
Вот уже третьи сутки Вошанова держали в подвале на «ВАЗовской» развилке, но, истязали щадяще, как благородного — били не до бело — красных искр в глазах и потери сознания, когда тело становится деревянным и уже не чувствует, а как бы слышит удары по нему изнутри, как из башни танка, — били по рукам и ногам и совсем бережно по щекам, точно ладошками, чтоб не портить физиономии. Всё это выглядело довольно странно и нелепо — Вошанова били, между делом — кололи антибиотики — лечили: Егор не был свидетелем избиения и степень жестокости определял по ссадинам на лице директора завода и тому, как тот двигался, когда волокли из подвала в багажник и назад. Бис не хотел этого видеть, не мог: бьющих — презирал; связанных, не могущих ответить, стонущих, сломленных и измятых бесправных жертв — жалел. Сделать ничего не мог и находиться во всей этой истории не хотел: на глазах защитники Донбасса превращались в жестоких палачей — чеченских боевиков — Егору представлялся их плен, вспоминались известные случаи. Но и тех, чеченских, казалось, начинал уважать: да — воевал, да — стрелял, и в то же время уважал. Там была война, а здесь — ещё нет. В той войне лично он не воевал с гражданским. А здесь — воюют. Чем тогда могли нравиться те? Нравилась решимость чеченцев умереть за веру — тогда у Егора ещё не было понимания, что всё ради денег — у Егора такой веры никогда не было и за деньги на такое бы не согласился, но зато была идея, спецназовская; а ещё — нравилось как те молились, мог засмотреться, заслушаться, как бывало в начале войны, в Дагестане, словно о великой боли нараспев, как признание в неумолимом грехе. Тимур Муцураев тоже так пел: Егор слышал его песни, временами морщился, понимая, что воспевается враг, но соглашался, что тот пел красиво, в искренность слов верил; потом сам — своей молитвой молился, как умел.
…Минералкой Вошанова не пытали, позволяли утолять ей жажду, в