То, что говорится в источниках о Бухаре, наверное, повторялось и в других местах, о которых наши сведения еще более скудны. Джемаль Карши посвящает отдельные главы различного размера нескольким городам (Алмалык, Кашгар, Хотан, Ходжент, ферганские города, Шаш, то есть Ташкент, Барчкенд и Дженд) с краткой характеристикой каждого города и кратким перечислением происходивших из него ученых и других замечательных людей. Следы упадка отмечаются в Кашгаре, который в то время был разорен, и в Дженде, который «в прежнее время был большим городом», хотя и в то время в нем происходила оживленная торговля. Только о Кашгаре сообщается, что он подвергся нашествию джута (джете) — термин, который встречается здесь впервые и потом употреблялся в Китайском Туркестане в том же смысле, как в Западном Туркестане слово казак, то есть для обозначения отряда кочевников, отделившихся от своего рода и племени и обратившихся в разбойничьи шайки. Нападение джута произошло зимой, год не указывается; было перебито много народа и уведено в плен до 4000 малолетних. В культурно-историческом отношении интересно сообщение, что в Кашгарской области при обработке полей не пользовались ни быками, ни коровами, довольствуясь огородными инструментами (слово, употребленное в тексте, собственно, имеет значение «топор»).
В XIII веке продолжались, хотя и очень медленно, исламизация и отюречение Туркестана. Еще при Чингисхане произошло обратное тому, на что рассчитывал Кучлук: те из кара-китаев, которые уцелели во время занятия края монголами, приняли мусульманскую одежду. Положение мусульман теперь было лучше в бывших владениях кара-китаев, чем в бывшем государстве хорезмшаха Мухаммеда. В Самарканде в 1221 году старшины были поставлены из представителей разных народов; главный начальник был человеком китайской культуры из кара-китаев; мусульмане могли владеть садами и пашнями только сообща с китайцами, кара-китаями или другими. Несколько лет спустя, при Угэдэе, наместником Самарканда и Бухары был назначен человек с китайским именем или титулом (Чонсан-тайфу), упоминающийся еще в 1268 году; этим, вероятно, следует объяснить факт чеканки в Бухаре, единственный раз в истории этого города, медной монеты с китайскими иероглифами. В последующее время мы уже не видим в мусульманских областях правителей из немусульман, хотя говорится о прибытии в мусульманские города переселенцев с востока. По словам Чан Дэ, в Алмалыке вместе с мусульманами жили китайцы и даже постепенно получали преобладание китайские нравы.
Гонение на ислам, происходившее при Кучлуке, при монголах, конечно, не возобновлялось, хотя Чагатай, как ревнитель монгольского обычного права, иногда привлекал мусульман к ответственности за соблюдение обрядов ислама. По поводу смерти Чагатая (1242 год) Джувейни приводит персидское стихотворение одного поэта, оканчивающееся стихом: «Тот, из страха перед кем никто не входил в воду, потонул в океане, очень широком» (то есть в пучине смерти). Но и при Чагатае был врач-мусульманин Меджд ад-дин[178]; кроме того, при нем пользовался влиянием богатый купец (происходивший, по Джемалю Карши, из Кермине; по Рашид ад-дину — из Отрара) Кутб ад-дин Хабаш-Амид[179]; это влияние было так велико, что Хабаш-Амид мог приставить к каждому сыну Чагатая одного из своих сыновей. Правда, Хабаш-Амид, хотя он был мусульманином и даже строителем ханаки, не пользовался расположением мусульманского духовенства и сам не питал к нему расположения; его даже называли виновником смерти одного из самых известных ученых того времени, Юсуфа Секкаки[180], по происхождению хорезмийца. От этого ученого сохранилось на арабском языке, кроме необыкновенно популярной в мусульманском мире филологической энциклопедии «Ключ наук» (Мифтах аль-улум), еще послание к одному из его учеников, Мухаммеду Сачаклы-за-де, очевидно западному тюрку.
О научной деятельности мусульманских ученых этого периода в Туркестане нам мало известно; мы не знаем даже, кто был наставником первых чагатайских ханов, принявших ислам, Мубарек-шаха и Борака; Джемаль Карши называет мусульманкой и мать Мубарек-шаха — Эргэнэ-хатун. Хайду не был мусульманином и был похоронен, по монгольскому обычаю, на высокой горе между Чу и Или; по его распоряжению даже мусульманин Борак-хан был похоронен на горе, то есть как монгол. Но вражды к исламу и к мусульманам Хайду ничем не проявлял. Джемаль Карши говорит о нем, что он был ханом справедливым, щедрым, милостивым, расположенным к мусульманам. Сам Джемаль Карши видел его два раза, в начале и в конце его царствования, и получил от него милостивую грамоту (не известно, на каком языке).
Более всего было бы любопытно знать, насколько мусульманские ученые Туркестана в то время знакомились со знаниями других культурных элементов государства. В этом отношении совершенно одиноко стоит известие об ученом туркестанце Хейбеталлахе, переселившемся потом в Персию и умершем в царствование Газан-хана[181] (1295–1304). Хейбеталлах, по словам Рашид ад-дина, знал языки тюркский и сирийский, имел познания во всех науках и говорил речи «подобно шейхам», но Газан-хан будто бы причислял его к ученым второго сорта и сравнивал его с чиновниками, принимающими участие в государственных делах, но не имеющими доступа в самое помещение царской казны. «Я не удивлюсь, — прибавил Газан-хан, — что он и ему подобные не знают сокровенного, но то, что они знают, мне понравилось, и за это я их ценю». По-видимому, из этого можно заключить, что Хейбеталлах был более светским ученым, чем богословом. К сожалению, до нас не дошло ничего из его трудов.
О значении тюркского языка в то время можно судить по тому, что, например, у Рашид ад-дина даже там, где говорится о семье Чингисхана, вместе с монгольскими терминами употребляются тюркские. Монгольский термин нойон — «князь» (в значении тюркского бег) для обозначения военной аристократии употреблялся в Туркестане до времени Тимура; при Чингисхане главным нойоном, как руководитель военного дела, был его сын Тулуй; это звание обозначается по-монгольски словами еке нойон — «великий нойон», но рядом приводится вместо монгольского прилагательного тюркское в том же значении (улуг нойон). Мы не видим, однако, со стороны мусульман попытки сделать тюркский язык языком государства.
Когда Плано Карпини в 1246 году уезжал из Монголии, ему дали для папы грамоту, написанную «по-сарацински». Профессору Пельо удалось установить, что в архиве Ватикана до сих пор сохранилась эта грамота, написанная на персидском языке. Грамота (дата ее — конец джумада II 644 года хиджры, то есть начало ноября 1246 года) написана настолько безграмотно, что ясно — персидский язык не мог быть родным языком составлявших ее. Заглавие грамоты написано по-тюркски; замечательно, что имени Гуюк-хана нет и грамота послана от имени «хана великого улуса и вселенной»; встречаются тюркские слова и выражения и в тексте грамоты. Надо думать, что составителями грамоты были среднеазиатские купцы тюркского происхождения, старавшиеся писать по-персидски, как на принятом в их стране литературном языке.
От политических смут и связанного с ними перерыва торговых сношений среднеазиатские монголы должны были страдать больше других монгольских государств, для которых, не исключая и Золотой Орды, был открыт доступ к морю. Этим, может быть, объясняется, что именно в Средней Азии возник грандиозный план восстановления единства Монгольской империи в той форме, в которой это тогда только было возможно, — в форме федерации монгольских государств, с тем чтобы купцы свободно, не подвергаясь никаким поборам, могли переезжать из одного государства в другое. Историки приписывают инициативу в этом деле чагатайскому хану Туве, которому удалось убедить Чапара, после чего были отправлены послы в другие монгольские государства; везде было выражено согласие. Послы из Средней Азии прежде всего прибыли в Китай, к внуку и преемнику Хубилая (умершего в 1294 году) Тэмуру[182]; затем в сопровождении посла Тэмура послы Чапара и Тувы отправились в сентябре 1304 года в Персию, в Мерагу, где тогда находился вступивший на престол султан Олджэйту[183]. В 1305 году Олджэйту послал письмо на монгольском языке французскому королю Филиппу IV с извещением о достигнутом соглашении; это письмо дошло до нас и является единственном известным нам подлинным монгольским документом, относящимся к этому договору. Прежние войны объясняются в этом письме не злой волей и не корыстолюбием ханов, но клеветническими речами злых подданных (караджу); теперь, говорится дальше, мир восстановлен, все члены ханского рода, старшие и младшие, пришли к соглашению, все дороги открыты, и первый, кто нарушит договор, будет иметь против себя всех остальных. В письме высказывается наивное мнение, чтобы «франкские султаны», то есть европейские государи, установили между собой такой же мир и также поднялись бы все вместе против его нарушителя; между тем в Европе в то время происходили такие события, как борьба Филиппа IV с папой и завоевание англичанами Шотландии. По поводу такого же письма, полученного английским королем Эдуардом I (1272–1307), новый король Эдуард II в своем ответе в 1307 году мог только выразить надежду, что, с помощью Божьей, возникшие в разных местах ссоры уступят место согласию и миру.