Читать интересную книгу Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай! - Анжел Вагенштайн

— Изя, ты должен долечиться в больнице. Сестра Эйнджел о тебе позаботится. А в Колодяч я вернусь один. Пока — один.

— Ты меня здесь бросишь?

— Все мы — звенья одной цепи: живые и мертвые, виновные и невинные, и ни одно из звеньев не может добровольно покинуть свою цепь. Ты мне дорог, Изя, но я должен ехать: должен семь раз по семь получить по счету, должен похоронить как подобает семь раз по семь тысяч мертвых. И узнать всю правду, и проклясть всех, кто заслужил, и помолиться за всех разом — иначе, в чем смысл испытания, которому нас подвергли? Ты останься здесь, а я дам знать, когда тебе вернуться и нужно ли возвращаться.

— Но я должен найти Сару и детей!

— Я дам тебе знать, когда тебе вернуться, — упрямо повторил ребе, — и нужно ли возвращаться. Ибо плоды напрасных надежд горше любой горькой правды.

Я протянул дрожащую руку, сжал руку ребе и почувствовал, как по щеке скатилась одна-единственная горячая слеза.

Итак, брат мой, мой терпеливый читатель, одни уехали военными эшелонами на восток, к своим сожженным родным очагам, другие — на запад, к новым берегам. Кто из них был прав, и кто ошибался? Не знаю. Безгрешными и чистыми остались лишь мертвые, да приютит их Бог в своем необъятном царстве!

ПЯТАЯ КНИГА ИСААКОВА

«Шнат шмитта» — все сначала. О черном солнце и белых ночах

1

Ты когда-нибудь видел идиота, который бы старательно построил дом, выкрасил его, посадил сосны у окна, а на окно повесил занавески в синий цветочек и поставил на подоконник горшок с геранью, а потом, налюбовавшись им досыта, стал бы планомерно его разрушать, пока от дома не останется камня на камне? И чтоб тогда этот кретин объявил день окончательного разрушения дома семейным праздником, в честь которого запустил бы фейерверк, пока его соседи вылавливали бы — и долго! — из своих тарелок с супом обломки кирпичной кладки и плевались замазкой? Нечто подобное сотворили господа-товарищи, которые предоставили Гитлеру и всей его «майн кампф» строительный материал, выдали деньги на занавески в цветочек и даже подарили горшок с геранью. Их было много, таких благодетелей, действовавших когда тайно, а когда и явно, но каждый — по своим соображениям. Потом все дружно обиделись на него — из-за разных проявлений непослушания; объединились и снесли дом ценой в 50 миллионов человеческих жизней.

Совсем как Мендель, ехавший в общем вагоне из Бердичева в Одессу, и на глазах у изумленных попутчиков доставший из багажной сетки свою корзинку с провизией, затем разложивший на коленях салфетку, поставивший на салфетку тарелку и нарезавший перочинным ножиком круто сваренное яйцо, две вареные картофелины, свеклу, лук, кусок вареной курицы, приправивший все это солью, перцем, горчицей и рапсовым маслом (из плоской бутылочки из-под сиропа от кашля) и даже украсивший все это великолепие веточкой петрушки. Затем Мендель полюбовался этим творением своих рук и, под взглядами нервно глотающих слюну попутчиков, опустил окно и выбросил все вон. Затем вытер тарелку, положил ее в корзину, а саму корзину поставил на место — в багажную сетку. Зевнул и засмотрелся в окно на телеграфные провода.

Один из его изумленных попутчиков отважился поинтересоваться:

— Простите, но что вы сейчас сделали?

— Еврейский салат с курятиной.

— А зачем же вы его выбросили в окно?

— О-о! Больше всего на свете не выношу еврейский салат с курятиной!

Вот такие дела с Менделем, а что касается инвесторов, снесших дом и пышно, с фейерверками, отпраздновавших этот акт на его развалинах, то теперь они делают вид, что они тут ни при чем, забыв, кому принадлежала гениальная идея поощрять и всячески поддерживать того самого, бездарного рисовальщика венских барочных фасадов (и даже украсить свои инвестиции веточкой петрушки).

А одержимый маньяк, в свою очередь, поверил, что может показать кукиш всему человечеству, в том числе и тем, кто посадил у него под окнами три сосны. Вот это и оказалось фатальной ошибкой несостоявшегося художника, предрешившей конец сказки, в которой сейчас все клянутся, что больше всего на свете ненавидят салат, который сами же и приготовили.

И, продолжая в том же духе, хочу предложить тебе забавную задачку, чтобы заполнить свободное воскресное утро: на всю эту стройку, в том числе на обзаведение домика охотничьим и другим оружием, по слухам, ушло 270 миллиардов долларов. Вычтя из этой суммы расходы на вошебойку для моей лагерной одежды (о чем меня своевременно предупредил комендант Брюкнер, известный как Редиска), мы получим сумму, о которой в задачке спрашивается: откуда она взялась?

Не думаю, что из отчислений некоего толстого наркомана, любителя ворованных художественных ценностей, который кончил виселицей; еще менее правдоподобно, что из приданого хромого культуртрегера с видом профессионального игрока в рулетку, избежавшего возмездия только потому, что он совершил его собственноручно, или же из сделок Бормана унд Эйхмана по продаже уникальных произведений искусства из человеческой кожи. Тогда — откуда же?

Если прибавить куда больший (в разы!) объем средств, превосходящих сумму в тысячу миллиардов, израсходованных на снесение с лица земли этого самого домика, а полученное умножить на кубатуру пролитой крови и страданий, то в задачке спрашивается: кто должен нести главную ответственность — хозяин или слуга? Инициатор или исполнитель? Палач или палец, нажавший на курок?

На этот вопрос мы располагаем лишь ответом Абрамовича: «Ой-ой, не спрашивай!»

Не буду занимать тебя, мой читатель, и загадками повышенной сложности, например: куда делись те самые 17 тонн золота, собранные в одном лишь Освенциме из обручальных колец, зубных мостов, и прочего, в том числе — и из сережек в форме «счастливого» клевера-четырехлистника, подаренных Лизочке Вайсберг на ее третий день рождения? А то я спросил бы — где они, эти частички несметных золотых слитков подобного происхождения? Но, щадя чувствительную перистальтику некоторых банкиров соседних и уважаемых нейтральных стран, которые могли бы воспринять подобный вопрос как намек, способный нарушить «бон тон» и аппетит за праздничным столом с бекасами под соусом из трюфелей, я беру свой вопрос обратно. Да и, честно сказать, не жду на него ответа, а к тому же, спешу на утренний осмотр в военно-полевой американский госпиталь, временно расположившийся в уцелевшем от бомбардировок крыле бенедиктинского Дома престарелых Святого Петра в Зальцбурге.

Американские медицинские власти свезли сюда множество тяжелобольных, но все еще подающих признаки жизни узников лагерей из района Оберпфальц. Освобожденные узники с менее тяжелыми формами болезней остались там, в лагере, в огромных палатках, которые в горячечном бреду я воспринимал как желтые облака света.

Оттуда, после проведения соответствующих лечебных процедур, выживших, в том числе моего ребе бен Давида, отправляли в избранном ими направлении — кого на восток, в родные места, где очень часто их уже никто не ждал, а кого, как я упоминал — к новым неизвестным берегам (и их было немало, этих так называемых «перемещенных лиц»). Мы, представлявшие собой тяжелые или даже безнадежные случаи, были доставлены сюда и размещены в огромных залах с лепниной в стиле барокко, с трогательными гипсовыми ангелочками в гирляндах из роз на закопченных потолках, которые некогда, наверно, радовали взор зальцбургских стариков и старушек. Наши койки стояли почти впритык друг к другу, так тесно, что бедным врачам и медсестрам приходилось боком протискиваться между ними, чтобы подойти к больному. Даже небольшая сцена с облупившейся позолотой была заставлена койками. На ней, в стародавние — лучшие — времена, вероятно, исполняла музыкальные произведения императорская камерная капелла, а то и сам Моцарт. Тех, для кого не нашлось места и на сцене, уложили в коридорах и даже на лестничных площадках; не знаю, кто страдал больше от подобного дискомфорта — больные или лечащий медперсонал. Наверно, ты заметил, что я неохотно описываю неприятные и отвратительные сцены, торопясь удалиться от них как можно быстрее библейскими шагами в сто римских стадий, потому что жизнь и так предлагает гадости в достаточном количестве, и без моей помощи. Но все же не могу не добавить здесь один штрих, иллюстрирующий нашу зальцбургскую жизнь: когда санитарам надо было вынести тело умершего больного из самой глубины зала, они делали это через головы лежачих больных, которые в тот момент скребли ложками по дну алюминиевых мисок, доедая гороховый суп (я упускаю красочные подробности того, как неопытные санитары — добровольцы из Миннесоты или Огайо — протискиваясь между койками, выронили носилки, и покойник, вечная ему память, упал на полуживых). Словом, я в молчании склоняю голову в знак признательности и уважения к американскому медперсоналу, который, сжав зубы, не сознавая величия своего молчаливого подвига, самоотверженно боролся за жизнь каждого из этих обломков человеческого кораблекрушения.