рисовать, говорить и слушать. Ее разум поглотила боль. Гилман кормила свою дочь и заботилась о ней, но не чувствовала к ребенку любви. Когда Кэтрин было пять месяцев, Гилман оставила ее со своей матерью и няней и покинула родной Коннектикут, чтобы навестить друзей в Калифорнии. По возвращении домой «черный туман вновь поднялся». Подруга ее матери дала ей 100 долларов, чтобы она «куда-нибудь уехала и вылечилась».
Гилман слышала, что Митчелл — «лучший специалист по нервам в стране», и объяснила ему в письме, как сильно нуждается в помощи. «Я учительница по своей природе и профессии, — писала она. — Я читательница и мыслительница. Если я выживу, могу принести пользу миру. Я больше не в силах <…> влачить это жалкое существование. С моей головой что-то не так. Никто здесь не знает, не верит и не тревожится, <…> но вы меня поймете» [34]. Митчелл лечил Гилман отдыхом в больнице Филадельфии, которую она назвала «весьма приятной». Через месяц он решил, что с пациенткой все в порядке и направил ее домой со следующим предписанием: «Вести максимально домашнюю жизнь. Постоянно находиться рядом с ребенком. <…> Лежать после каждого приема пищи. Заниматься интеллектуальным трудом не более двух часов в день. Никогда не прикасаться к ручке, кисти или карандашу» [35].
Гилман следовала рекомендациям Митчелла несколько месяцев, но вскоре оказалась «в опасной близости от потери рассудка». «Душевная агония стала настолько невыносимой, что я просто сидела, тупо качая головой, чтобы избавиться от боли, — писала она. — Не физической боли — <…> просто душевных мук, сравнимых с тяжелым ночным кошмаром». Осенью 1887 года она рассталась со своим «преданным» и «любящим» мужем. «Это был не выбор между расставанием и сохранением брака. Уйти означало сохранить рассудок, а остаться — лишиться его», — писала Гилман. В последующие годы она продолжала писать и читать лекции, но была измучена своими «ослабевшими нервами». «Любое действие <…> требует невероятных усилий, словно я пытаюсь пройти под куполом цирка или пересечь море клея» [36]. Друзья не верили, что Гилман нездорова, поскольку она работала очень продуктивно. Но разве могли они знать, чего ей удалось бы достичь, если бы не душевные муки?
В «Желтых обоях» муж героини угрожает сдать ее Митчеллу, если она не начнет выздоравливать в ближайшее время. После публикации новеллы Гилман отправила копию самому врачу, но он ей не ответил. Только в 1902 году, когда писательница встретилась с Мэри Патнэм Якоби, она пошла на поправку. Якоби разработала новаторскую теорию о том, что истерию, которую она считала расстройством нервной системы, следует лечить путем стимуляции чувств пациентки и интеллектуальных занятий, а не постоянным отдыхом [37]. Митчелл не поверил в реальность и серьезность психического расстройства Гилман, зато Патнэм Якоби выслушала свою пациентку и поверила ей.
В то время депрессия Гилман была настолько тяжелой, что женщина даже не могла писать. Патнэм Якоби порекомендовала ей постепенно восстанавливать «способность мозга к действию» в течение нескольких месяцев. Сначала писательница сооружала конструкции из детских кубиков и читала. Через несколько месяцев начала понемногу писать. «Интеллектуальные занятия были мне очень полезны», — призналась она [38]. Через много лет в статье под названием «Почему я написала „Желтые обои“» Гилман объяснила, что ей хотелось достучаться до жен и матерей, которых подвергли вредным медицинским вмешательствам, и воодушевить их бросить вызов врачам-мужчинам. «Желтые обои» «должны были не сводить людей с ума, а спасать их от сумасшествия, и это сработало». «Лечение отдыхом» приблизило ее «к границе полной душевной разрухи». А исцелили «радость и рост», которые дарило ей писательство, и в итоге она «в некоторой степени вернула себе власть» [39]. Сегодня «Желтые обои» — одно из самых популярных произведений среди феминисток, которые борются с контролем медицины над телом и разумом женщины.
Отношение Митчелла к женщинам и его методы лечения были ужасающими.
«Лечение отдыхом» стало популярным, потому что решало проблему, созданную самой медициной.
В извращенной манере Митчелл справедливо поставил под сомнение значимость истерии. К середине — концу XIX века это понятие стало включать практически все патологии женского тела и психики. Митчелл называл истерию «нозологическим лимбом всех безымянных женских болезней». Ее «следовало назвать мистерией, поскольку она включает множество болезненных состояний, <…> собранных в пределах расплывчатых границ» [40]. К тому времени гинекологи и другие врачи, особенно британские, признавали, что этот термин стал неуправляемым и неопределенным, как и женщины, которых он должен был патологизировать. В 1866 году хирург и анатом Фредерик Карпентер Ски заявил, что диагностика истерии напоминает попытки различить «объект, парящий в небе, <…> или раннюю звезду вечером» [41]. Через несколько лет Эдвард Тилт добавил, что истерия превратилась в «блуждающий огонек, <…> отвлекающий внимание от истинной причины нервных симптомов» [42].
Истерия определенно утратила легитимность как диагноз, связанный с физиологическими расстройствами, но это не означало, что термин канул в Лету. На протяжении веков он служил удобным обозначением отклонений от идеализированной женственности. «Истеричные» женщины бросали вызов своему материнскому предназначению, желали жить за пределами своей сферы, хотели секса, привлекали к себе внимание и симулировали болезни, чтобы вызвать сочувствие. Они были нестабильными, склонными к обману и коварствам. В последние десятилетия XIX века слово «истерия» стало синонимом ненормальному женскому поведению и эмоциональному состоянию. Неудивительно, что появившиеся примерно в то время психиатры и неврологи стремились избавиться от этого размытого названия и определить нервные расстройства по-своему [43].
В 1870-х годах Жан-Мартен Шарко, главный невролог печально известной больницы Сальпетриер, задался целью разгадать загадку истерии. Проводя эксперименты на молодых пациентках, он разработал теорию, согласной которой симптомы этого состояния, такие как судороги, бред, боль в яичниках, трепет в груди, паралич, удушье и многие другие, вызваны эмоциональными травмами, о которых можно узнать с помощью гипноза.
Справедливо отнесенный к шарлатанству большинством врачей, гипноз применяли для лечения загадочных женских недугов с XVIII века. Для Шарко, однако, это была эффективная техника демонстрации драматических симптомов того, что он называл большой истерией. В 1880-х годах во время знаменитых лекций, проводимых Шарко в Сальпетриер утром по вторникам, его «истерические королевы» [44] падали в обморок, раскачивались, принимали разные позы и бились в конвульсиях перед мужчинами из парижских научных, художественных и литературных кругов. Одним из тех, кто присутствовал на этих своего рода пип-шоу[21], был