Читать интересную книгу Дневники - Неизвестно

— Но, ведь в молодости нашей мы тоже такое видали,— сказал я.

И он ответил с горечью:

159

— Да, и не очень замечали,— горько улыбнувшись, он добавил,— да и не очень завидовали... словом...

Радостно схватив шестьдесят руб. за бумагу, он пошел пешком по Пушкинской, т.к. боялся, что в трамвае могут ограбить.

 

14. Октябрь. Четверг*.

Алексей Толстой читал пьесу “Нечистая сила”, читал мастерски, так что и не найдешь в ней пороков. С тем и ушли. Михоэлс пьян и грустен. Он понимает многое, чувствует отчужденность — к тому же в театре нет совсем сборов.

 

15. [X]. Пятница**.

Звонили по телефонам, пытались “вылететь” — и так как получить телефонный звонок здесь занятие трудное, то и стоял возле телефона полдня. Сходил в мастерскую — получить костюмишко, сшитый из того материала, из которого раньше шили на покойников в больнице. Заведующая мастерской объяснила задержку и плохое исполнение заказа тем, что у нее работают инвалиды Отечественной войны,— и я увидал инвалида хромого, со вставной челюстью, он, ковыляя, вошел в мастерскую, чтобы примерить костюм другому инвалиду, без ноги, ожидавшему примерки.

Вечером был у худ[ожника] Уфимцева. Приятель мой живет в Старом городе. Дворик его пуст, ходит по двору козел — “который не растет уже полгода! Но он получит за это возмездие”. У Уфимцева постоянно вопросительный взгляд, грустный и усталый. Дверь не затворяется, т.к. нет запоров, вместо этого тощая, исхудавшая жена — “инструктор собаководства”, выдрессировала собаку. Виктор Иванович показывал свои картины. Современные, “реалистические” картины его мне не нравятся. Люди похожи на статистов, которым разрешили сыграть Шекспира. Но, серия “Турксиба”, по форме принадлежащая к “условным”, мне показалась очень недурной. Там у него есть презрение к технике, вернее к машинам. А уже одно это — явление искусства, ибо машину не только возможно, но и необходимо художнику презирать, ибо и сейчас, и в будущем человечество, а значит и искусство, кроме гадости ничего от машины не видело и не увидит. На дворе у моего

__________

* Описка: среда.

** Описка: четверг.

160

приятеля растет развесистая [нрзб.]. Электричества нет, весь район выключен. Мы пришли в пять, а около восьми зажгли коптилку, наполненную касторовым маслом. Свет от коптилки розоватый, и оба мы сразу поняли Рембрандта и стали хохотать.

На улицах, у репродукторов, толпы. Слушают сообщения о том, что мы тоже намерены судить руководителей] немецкого правительства за войну. Так как два дня уже сводка говорит, что “на фронте ничего существенного не произошло”, это решение кажется убедительным и возможным.

 

16. [X]. Пятница.

Сегодня опять: “Бои за Сталинград и Моздок”. Возле Моздока “вклинились”, в Сталинграде “несколько потеснили”, и так как на одном из участков уничтожено 40 танков, то, надо думать, немцы предприняли последний штурм Сталинграда. Бог да поможет нашим ребяткам отбить немца! Всем нам кажется, что Сталинград — последний наш оплот и надежда. Конечно, это не так, но все же — удержим Сталинград, немец, значит, проиграл кампанию, не удержим — худо... Жена Толстого после чтения сказала Тамаре — “А пьесу, может быть, и не поставят”.— “Почему же? Помимо художественных достоинств, она противонемецкая...” — “Да, но может быть, окажется, к тому времени, и немцев ругать не надо”. То есть в кругах Алексея Толстого идут разговоры о возможности сепаратного мира, я так понял это. Да и наше правительственное сообщение о суде над руководителями немецкой политики — тоже ответ на такие разговоры, которых, небось, еще больше в Америке и Англии.

Звонил Трекопытову — самолет, Макарову — киностудия, деньги, договор, Анисимову — охота, и опять ничего добиться не в состоянии.

Позвонил Макаров: через час придет. Он, наверное, не подозревает, насколько важен для меня этот договор. В случае удачи — я смогу жить, ездить (постановка фильма и сбор материала для него) и смогу написать повесть-роман о “Хлебе”.

Макаров принес пожелания студии — по сути дела отменяющие все, что я написал. Но, так как им надо заключить договор, а мне — деньги, то я и написал письмо им, в котором согласился с их пожеланиями. И почему бы мне не согласиться? Завтра обещали договор.

161

Целый день звонил комиссару, наконец позвонил ему домой. Там сказали, что он уехал. Ничего невероятного нет, что он уехал или в Москву, или на охоту, забыв обо мне.

17. [XI]. Суббота.

Ожесточенные бои за Сталинград и Моздок. В Сталинграде мы отдали один из рыбачьих поселков (Совинформбюро). Видимо, немцы ведут последний штурм.

Звонил еще раз комиссару. Бесполезно. Ответа нет. Так как его кабинет не занят, то надо думать, он уехал на охоту...

Подписал договор с киностудией. Произвели какие-то махинации, чтобы выторговать у меня 10 тысяч и перебросить их Швейцеру. Мне они пообещали 10 тыс.,— если сценарий выйдет и будет утвержден. Ну что же,— и 20 хорошо, тем более, что я хочу написать повесть и авось на повести той что-нибудь заработаю. Вообще с деньгами очень плохо.

Странная телеграмма из Москвы: “Срочно готовим фронту сборник "Сказки Отечественной войны" просим прислать одну-две сказки156. Телеграфьте военная комиссия Союза писателей Любанский?”.

Сама телеграмма — сказка — ибо писал ее Иванушка дурак, которому только в нашей сказочной стране и достаются “Коньки-горбунки” — “из которых первый есть я”.

Вечером у генеральши. Были Михоэлс, Абдулов, П.Маркиш. У всех на устах Леонов, которому позвонил Сталин и сказал, что ему понравилась пьеса157. Маркиш и Михоэлс слегка переругивались, а до того Маркиш жаловался, что Еврейский театр — “выдохшийся”.

 

18. [X]. Воскресенье.

Погодин говорит о новой своей пьесе158. Уткин рассказал, видимо, ему такое о Москве, что Погодин решил не ехать. Директор театра Революции Млечин читает пьесу Леонова. Все актеры восхищаются Берсеневым, который поставил “Фронт” в 23 дня159 и едет с этой пьесой в Ташкент.

Вчера по поводу звонка к Леонову Маркиш сказал: — Это звонок не только к Леонову, это ко всей русской литературе, которая молчит.

162

19. [X]. Понедельник.

Вечером зашла Надежда Алексеевна. Впервые она говорила о том — “что и где едят в Москве”. Когда присутствовавший при разговоре Абрам Эфрос сказал:

— Так странно слышать от вас, Надежда Алексеевна, рассказ об еде...

Она, смеясь, ответила:

— Я привыкла и знаю, что рассказывать. Меня все об этом спрашивают.

Тогда же Луговской читал отрывки из своей поэмы “Книга жизни”160. Поэма эклектична — в сущности это, как и в большинстве современной поэзии, длинное стихотворение “Моно-стих”.— Тут и Блок, и Верхарн, но есть одна глава, не дурная, об Одиссее: ненависть гребущего веслом в судне к хитрому Одиссею, который обманет не только современников, но и будущее, но и поэтов. Вся поэма наполнена ужасом смерти, вернее ужасом перед смертью. Стали говорить о форме. Луговской, совершенно серьезно,— он был трезв,— сказал:

— Она написана в форме бреда.

Опубликована передовая “Правды”, которой суждено быть знаменитой, [о] Гессе.

Писал, переделывал первое действие “Старинного ковра” (раньше назывался “Ключ от гаража”).

 

20. [X]. Вторник.

Перебои. Чудовищная головная боль. Лежу в постели. Порошки, кофе, кола, ничего не помогает. Принял слабительное. Боль к вечеру утихла.

Не работал и не выходил из дома. Читал “Бесы” и,— для равновесия “Минералогию”.

Тамара ходила за пропусками. Оказалось, что пропуска в Москву введены с 3-го октября, а нам выдали командировки 15-го! Хороши бы мы были, если бы уселись в самолет 15! Вздор какой! Милиционерша, выписывавшая бумажки на проход в милицию, сказала Тамаре:

— Мешаете только нашей работе. То драпали из Москвы, а то бежите в Москву. Не сидится...

Человек, стоявший за Тамарой, сказал:

— В этом драпе, гражданка, надо разобраться. Я, например,

163

тридцать лет сижу безвыездно в Ташкенте и направляюсь в Москву впервые.

Для пропуска необходима та бумажка, на основании которой выдали командировки. В Союзе телеграмму Скосырева потеряли. Герман сказал Тамаре:

— Удивительно, как это все уезжают, а у вас всегда не выходит.

“Уезжавших” без пропусков, как говорят, выталкивали из вагона и гнали. Оттого в милиции давка. Все за пропусками. Так как у меня нет никакого желания видеть Фадеева и иже с ним, и я еду, чтобы успокоить семейство и ташкентских руководителей нашего Союза, то я совершенно спокоен: не получим пропусков и очень хорошо. Поеду “на материал” — “Хлеба”. Кстати о “Хлебе”. Звонил в киностудию узнать, подписан ли дирекцией мой договор и можно ли получить деньги. Отвечают: