Читать интересную книгу Дневники - Неизвестно

Читаю “Идиота”. На титульной обложке романа штемпель, среди прочих — “Среднеазиатский АГП, Детский отдел”. Вечером неожиданно появился Уткин, важный, гордый, с выпяченной грудью. Оказалось, сразу же, что он все знает,— но не хочет говорить, все предвидел и предвидит,— но “по обстоятельствам” вышестоящим не может нас дураков посвятить в эти предвидения, что он смел, чист и т.д... Временами казалось, что это не человек, а плохо сделанный персонаж из плохой пьесы. Попозже он сказал, зачем явился. Оказывается, Фадеев передал ему мое письмо162, дабы Уткин от имени Прессбюро ССП “поговорил со мной по всем пунктам”. Как я ни мало смышлен, но все же догадался сразу же сказать, что письмо написано А.Фадееву — секретарю Союза писателей, и Прессбюро, и в частности Уткин,— тут ни при чем. Уткин сказал:

— Лучше бы ты ссорился с женой, чем с советской властью.

— Фадеев не советская власть.

— Он член ЦК!

Он попытался мне доказать, что я все-таки выступил против советской власти,— обижаясь?.. Увы, во всех подобных случаях,— и Киршон, и Авербах, и Воронений163 — пихали мне под нос на своей ладони советскую власть, как будто бы я не представляю этой советской власти, и как будто много лет спустя после того, как протухнет и сгниет Фадеев, Уткин и сам я — ярчайшим представителем именно советской власти,— противоречивой, капризной, мечтательной и в конце концов мудрой,— не будет Всеволод Иванов!

(“Дом матери и ребенка”. Дети тощи, а ноги опухли.)

168

23.[Х]. Пятница.

Телефон испорчен не только на “84-м”, но и у нас. Однако есть просвет — рейсовый самолет может нас взять. Денег нету. Тамара пошла добывать в Литфонд. Миша вернулся с “84-го”, куда я посылал его к директору и парторгу с унизительным, для русского писателя, прошением. И этот хам Калошин, который извивался у моих ног, когда завод был в прорыве и нужна была статья в “Известиях”, сказал мальчишке:

— Звоните Трекопытову в 10 вечера. Он всегда там в это время бывает.

Болит голова. Порошки не помогают. Читаю “Идиота”. Роман кажется неправдоподобным,— отношение к князю Мышкину (Достоевский плохо подчеркнул это), несомненно, было лучше и оттого, что он князь.

Весь день, с утра, несмотря, на головную боль, вертится в голове “Золотой жук”164 и почему-то три коробка табака “Золотого руна”, выхлопотанные вчера Тамарой. Не помню, записывал ли я? Ведь дерево, где лежит мертвая голова (“Золотой жук”), кажется, не было всегда сухим. А если не было сухим, то значит сук отодвигался,— и выходит все расчеты не правильны? Клад не вырыт! Ложь! Можно его найти,— лишь бы время было.

Вчера Уткин проговорился:

— Резервы везут. И, может быть, их больше всего в Средней Азии.

Т.е. он думает, что возможен сепаратный мир? Конечно, трудно, и даже глупо гадать на эту тему,— но зачем нас заставляют гадать, когда сегодня утром в двух выпусках “Последних известий” ни слова не было о загранице?.. После длительного солнца и тепла всю ночь шел дождь. Голубые вьюны, величиной с чайную чашку, закрывают стены террасы. Небо в тучах. Все желтые листья с деревьев опрокинуты на землю. Заметно потемнело. Но еще тепло и уютно на улице.

Человек, в массе, никогда не был добрым,— и не будет!

Людей классифицировали всячески: по экономическим признакам (“материализм и классы”), по политическим системам, по системам искусства (например, “люди Возрождения”), по религиям, по этическим запросам, по способности воспроизведения подобных,— но почему бы не попробовать расклассифицировать людей по их злобе] Какая бы получилась библия! Сколько измышленной подлости, лжи, коварства, а главное — притворства. Класс “А”:

169

наиболее злобные. Подкласс: 1) открыто злобные, 2) скрыто... 3) с отвращением злобные, 4) с наслаждением... вплоть до принужденно злобных, которых, кстати сказать, меньшинство.

Забронированы места на самолет. Начальник аэропорта сказал: “Если самолет вылетит вовремя, т.е. в 3—4 часа утра, будет в Москве в 16 часов дня по расписанию”.

Пришла телеграмма от Гусевых. Они ехали до Москвы девять дней, телеграмма шла восемь.

Борис Горбатов, встреченный Тамарой, сказал:

— Куда вы едете? Поезжайте в декабре. В ноябре Гитлер собирается штурмовать Москву. Там к этому готовятся. Тамара сказала:

— Как раз Гитлер делает то, к чему мы обычно не готовимся. Вы думаете в ноябре, а он пойдет в январе.

Теперь крайне трудная задача — найти машину: аэропорт в 7-ми км от города, а авто без бензина. Ну, в крайнем случае, дойдем пешком,— лишь бы уехать, раз уж поехали, хотя повторяю, ехать абсолютно не хочется, да и ничего, кроме неприятностей, не ждет меня. Тяжелого нрава у меня мамаша!

 

24. [X]. Суббота.

Сборы. Хлопоты. День пасмурный, всю ночь шел дождь. Того гляди, либо рейс отменят, либо погода нелетная, либо не доберемся до аэродрома. Впрочем вчера Тамара обнаружила комиссара Анисимова — пойду к нему днем, добывать авто. Уже третий, кажется, день радио не передает ничего из-за границы. Рассердились! Сердиться следует, но “Федул, что губы надул...” тоже глупо.

— Малаке, малаке...— кричит узбек, уходя по улице. Кашель. Чих. Состояние отвратительное, как всегда перед отъездом.

24. [X]. Суббота.

Я набил письмами ягдташ — единственная дичь, вывезенная мной из Средней Азии. Вечером пришел Ив[ан] Н[иколаевич] Берсенев. Он рассказывал, с каким успехом прошел “Фронт”, благодаря постановке которого он переехал со своим театром в Ташкент. С гордостью он сказал:

— Мы приехали с чемоданчиками в Фергану, а сейчас у нас 8 вагонов имущества.

170

Из Самарканда труппа уезжала четыре дня. Было постановление Уз[бекского] Совнаркома и начальника дороги о предоставлении театру двух вагонов,— но вагонов не было. Наконец, москвич — сцепщик вагонов — сказал им:

— Напрасно надеетесь. Надейтесь на меня, я отправлю.

И сцепщик достал два вагона,— и отправил. Иван Николаевич, седой уже, хитрый, промолчал, “сколько” ему стоила эта отправка. Но, надо полагать, немало.

— Как же так, в 24 дня и “Фронт”? — спросил я удивленно.

— Ну не два же месяца, В[севолод] В[ячеславович], такую пьесу ставить.

Мелкий факт, чтобы понять трудности постановки: во всем городе не достали обойных гвоздей. Наконец кто-то принес гвозди и обменял их — на шелк.

— Вес на вес?

— Почти так,— ответил, кривенько улыбаясь, Иван Николаевич.

Нечто похожее на сцепщика и вагоны произошло и со мной сегодня. В два часа дня я пошел, как условился, к комиссару Анисимову. В проходной будке мне сказали: “Его нет”. Мне ничего не осталось, как сказать: “странно”. Затем я пошел в Радиокомитет, поболтал с Живовым, зашел получить деньги в Литфонд,— все мне совали письма и поздравляли с отъездом,— я брал письма, не веря в отъезд. Я имел все основания не верить, ибо знал, что авто достать невозможно.

До восьми часов вечера мы получали письма, совали их в чемоданы, а в девятом часу аэропорт вдруг сообщил, что в три часа 10 минут утра отходит самолет.

И началось. К 12-ти часам ночи,— я звоню в ЦК управляющему делами. Он любезно сказал, что помог бы,— “но бензин есть только у армии и заводов”. Я позвонил генералу Ковалеву в Танковую Академию. Начальнику милиции. Всем секретарям ЦК. Редактору газеты “Правда Востока”. Тамара, со своей стороны, звонила Ек[атерине] П[авловне] Пешковой, жене Толстого, каким-то своим “активисткам”. Татьяна звонила в Институт “Мирового Хозяйства”,— все волновались, кричали. Комка, бледный, дрожал. Пришел Живов. Поймали какого-то знакомого, но знакомый сказал, что “машину достать невозможно”. Опять в ЦК — нет никого! Вдруг на улице прозвучал гудок и наивная Ев[гения] Вл[адимировна] Пастернак воскликнула:

171

— Вы ждете машину, а она уже пришла!

В полном отчаянии, мы бросились к воротам. Какой-то худой человек в очках прошел мимо нас к директору С[ельско]х[озяйст-венного] банка, очень любезной даме, Живов бросился к шоферу. Обещал деньги, литр водки, табак:

— Самолет улетает, люди погибают, будьте великодушны, товарищ!

Затем пошли к инженеру, так как шофер при слове “водка” ободрился. Бензину оказалось 2,5 литра.— Сборы.— Поехали. Я не верил своим глазам. По дороге знакомая шофера, ехавшая с ним, вынесла нам бутылку керосина, которую отняла у “двух грибков”, “у меня две старушки, в погреб сами лазали”. Инженер обещал вернуть ей керосин вдвое, мы поехали дальше. По дороге шофер встретил свою заводскую машину, долил в бак бензина,— получил три четверти литра водки, денег... и уехал очень довольный. Его зовут Жорж.

Мы приехали в аэропорт в 11.50. Мелькали красные маяки. У столов, покрытых клеенкой, дремали военные. Тамара легла в плоское, похожее на миску, кресло, тоже обитое клеенкой, только черной,— и задремала. Цветок, неимоверно разросшийся в ширину. Буфет пустой, под красное дерево, с двумя стеклянными полосами по краям и с одной посередине, по бокам украшенный широкими полосами алюминия. Белые шары ламп. Полки похожи на расколотый карандаш. Только белый по красному кумачу: “Смерть немецким оккупантам”, да пустой буфет,— напоминают о войне! Города не слышно. Дождь как будто прекратился. Изредка доносятся гудки паровоза, да что-то непрерывно гудит, как испорченное паровое отопление,— маяк что ли... Неужели уедем?