поджала губы. Я с трудом удерживалась, чтобы не заулыбаться во весь рот. Мне хотелось бы распахнуть ворота, подлететь к Саре, крепко обнять ее, измять ей платье, испортить прическу, сказать ей, что она красавица, и вдвоем с ней найти нужные слова, которые помогут нам вновь почувствовать себя близкими людьми. Однако от Сары исходила враждебная вежливость, не оставляющая мне надежды.
— Сара, прости, я…
— Не волнуйся, — отмахнулась она, выходя за ворота. — Я опаздываю, надо было раньше выехать. Уф, жарко-то как. Ты сюда пешком пришла?
— Ага. Меня заинтриговало название твоего жилого комплекса, хотела посмотреть, на что он похож. День сегодня какой-то муторный, вот я и подумала — а вдруг ты согласишься сходить со мной на пляж? Заедем ко мне, я купальник захвачу…
— Нет, Ида, мне нужно на работу. В клинике будет настоящий дурдом, на прием записана куча народу. Если хочешь, я подброшу тебя до дома, мне по пути.
Мы дошли до крытой парковки, Сара вынула из сумки ключи и подошла к модному автомобильчику (мой муж назвал бы такую машину «консервная банка»), щелкнула брелоком сигнализации и открыла дверь, извинившись за беспорядок в салоне.
— У меня вечно нет времени на уборку, — добавила она, оправдываясь скорее перед собой, чем передо мной.
Когда я садилась на сиденье рядом с водительским, в голове мелькнула знакомая фраза: «Гнездятся они только там, где грязно».
Сев за руль, Сара стала выглядеть более расслабленной и уверенной в себе: казалось, она почувствовала некую защиту и вмиг успокоилась. Она сосредоточенно вела машину, а я поглядывала на нее с восхищением и благодарила судьбу за то, что мне удалось отыскать подругу юности. Голос, облик, близость Сары были бесценным подарком, завернутым в упаковку из ледяной отстраненности, но я радовалась и этому.
Машина выехала на дорогу и покатила по крутому спуску в сторону побережья. Я зачарованно наблюдала за Сарой, которая так непринужденно управляла автомобилем, и вдруг перед моим взором отчетливо возникла фигура отца. Не его призрак в виде воды, а почти живой человек.
Отец выбрался из моря, повернул в противоположную от нас сторону и зашагал по улице босой, в изодранной волнами одежде, задубевшей от соли, в синей куртке, которая не выходила из моды целое десятилетие после его смерти и которую он, изнуренный и разбитый болезнью, но все еще сохранявший остатки франтовства, купил незадолго до того, как лег в постель и больше уже не вставал. Его давно не было с нами, а люди в таких куртках попадались мне навстречу чуть ли не каждый день. Видя знакомые присборенные рукава, эластичные манжеты и воротничок, я вся сжималась от страха. Мода на другую одежду менялась, но эта куртка, кажется, пришлась по душе всем без исключения мужчинам нашего города.
«Не растет», — говорила я себе, думая о тринадцатилетней девочке, которая жила все эти годы в моей душе.
«Не меняется», — вторила мне отцовская куртка.
То, что не преобразуется, нельзя назвать реальным. В моей жизни не происходило перемен, все словно застыло в том виде, в каком было на момент исчезновения отца.
Я перевела взгляд на Сару. Не переставая крутить руль, она включила радио и стала слушать новости.
— Сара…
«Скажи, ты тоже это видела? — мысленно обратилась я к подруге. — Ты видела то же, что и я, когда приходила ко мне делать уроки, а мой отец продолжал обитать в доме в виде сырых пятен на потолке, в виде воды, которая не желала утекать?»
— Что, Ида?
«Что-что… — горько вздохнула я про себя. — Мы на Сицилии, сейчас сентябрь, жара в разгаре, но я не сумею войти в воду, если тебя не будет рядом. Что же со мной творится?»
— Понимаешь, я не хочу идти на пляж одна.
— Прости, Ида, я действительно не могу.
«Со стороны мои слова звучат как блажь капризного ребенка, — сообразила я. — В ответ на это Сара лишь сильнее отдалится, да она и так не хочет меня слушать, ей на работу надо. А я только что видела отца, я видела его».
Стремясь выйти из оцепенения, в которое меня поверг этот мираж, я спросила:
— Как дела в клинике?
Мой голос дрожал, но Сара ничего не заметила и принялась жаловаться на неопытных и бездарных коллег, на их дурацкую самонадеянность, которая ставит под угрозу жизнь животных, на антисанитарию, на кошек, собак, канареек, на странноватых владельцев экзотических зверей и их эгоистичные претензии. Каждая фраза, каждая интонация Сары кричала о том, насколько ей опостылела ее работа и как надоело тратить жизнь на эту провинциальную клинику. Ее рассказ отвлек меня от собственных переживаний и даже немного успокоил. По словам Сары, несмотря на ее высокие оценки, университет не смог гарантировать ей место преподавателя, ей пришлось отказаться от научной карьеры. К счастью, у нее есть таксик Аттила, в котором она души не чает, но с ним свои сложности, ведь Сара приезжает домой поздно и не успевает его выгуливать, а он так тоскует…
— Как собака твоей соседки, которая лаяла, оставаясь одна, — перебила я.
— Собака соседки? — удивленно переспросила Сара.
— Ты прибегала ко мне делать уроки и всякий раз говорила о собаке, которая начинала жутко выть, едва ее хозяйка уходила из дома.
— Правда? Не помню такого. В общем, днем Аттилу навещает моя мама, она с ним гуляет.
Мы храним воспоминания и не смиряемся с тем, что факт не есть факт не есть факт — роза не есть роза не есть роза, пускай учительница велела нам записать в тетрадях обратное[16]. Нет, факт не есть факт, — возможно, он есть деталь, которая на мгновение ярко вспыхивает на тусклом фоне нашей боли или совершенных ошибок. То, что мы увидели или услышали, немедленно превращается в строительный материал для нашего бессознательного и наших побуждений, встраивается в цепочку из других ему подобных звеньев. Существовала ли на самом деле та собака, которая нарушала спокойствие юной Сары и которой я после смерти отца завидовала за недоступную мне способность плакать? Поразительно, что Сара, которая уже тогда обращала внимание на все, что касалось зверей, и позже стала ветеринаром, напрочь позабыла о той собаке.
— Когда мы перестали дружить, я очень тосковала по тебе. Мне иногда кажется, что я уехала жить в Рим, потому что больше не видела смысла оставаться в том же городе, что и ты, раз мне нельзя встречаться и разговаривать с тобой. Я убеждала себя, что все хорошо, но продолжала страдать; мне стольким хотелось с тобой поделиться… Ты была единственным человеком,