записке, подготовленной в ведомстве на Балльплац, он характеризовался как наиболее подходящий с точки зрения интересов Вены кандидат на сербский престол: Петр, родившийся на территории Австро-Венгрии и некоторое время живший в Вене как частное лицо, обнаруживал искреннюю симпатию к Двуединой монархии. В данном документе также отмечались некоторые уязвимые моменты биографии Петра Карагеоргиевича, которые в будущем позволяли оказывать на него давление – финансовая зависимость: предполагаемый сербский правитель был слишком расточительным в своих затратах и находился в постоянных долгах[488]. Неудивительно, что в Австро-Венгрии делали вполне оптимистичные прогнозы относительно правления короля Петра.
Однако Петр Карагеоргиевич, вопреки расчетам Вены, согласился с требованием радикалов и самосталцев[489] признать «ультрадемократичную» Конституцию 1888 г., тем самым, по мнению австро-венгерских дипломатов, существенно ограничив себе свободу рук[490]. Данная версия Основного закона, как констатировал Думба, делала Скупщину, состоявшую всего из одной палаты, практически всемогущей[491], что с расширением избирательного права предполагало доминирование радикалов, пользовавшихся поддержкой народа, на политической сцене Сербии. Иными словами, данное обстоятельство чрезвычайно осложняло контроль Вены над внутриполитическим развитием королевства.
Реакция России на Майский переворот 1903 г. была сдержанно-выжидательной. Во-первых, заговорщики пролили кровь венценосных особ, что само по себе ранило чувство монархической солидарности. Во-вторых, русские дипломаты усматривали австро-венгерский «след» в организации заговора. По сообщению Чарыкова, Вена рассчитывала на то, что обычные при государственных переворотах беспорядки и замешательство могли на долгое время ослабить Сербию и задержать ее политическое и экономическое развитие[492]. В отличие от Дунайской монархии, русское правительство прямо осудило убийство королевской четы и обусловило возвращение посланника в Белград удалением заговорщиков из свиты Петра Карагеоргиевича.
Все же на тот момент для Вены и Петербурга взаимное сотрудничество оказалось важнее, чем существовавшие между ними противоречия, что проявилось в синхронности признания двумя правительствами нового монарха Сербии. В данном случае кандидатура Петра Карагеоргиевича оказалась компромиссной для обеих сторон. Примечательно, что царское правительство отклонило предложение радикалов избрать на сербский престол кого-либо из русских великих князей[493]. Дипломаты двух стран получали от министров иностранных дел инструкции выработать общую линию относительно политической обстановки в Сербии[494].
С осложнением ситуации на Дальнем Востоке и началом русско-японской войны вопрос о взаимодействии с Веной на Балканах, особенно относительно македонской проблемы стал для Петербурга принципиальным. Так, МИД России игнорировал жалобы сербов по поводу агрессивных действий Габсбургской монархии в Старой Сербии и рассматривал их как попытку Белграда внести раздор в отношения между двумя империями[495].
Что касается реакции Лондона на Майский переворот 1903 г., то в Великобритании белградские события подверглись самой резкой критике[496]. Англия последняя из великих держав восстановила дипломатические отношения с королевством. Основным условием, при котором английский посланник мог вернуться в сербскую столицу, было, по официальному заявлению правительства Британии, устранение организаторов заговора с главных государственных постов[497].
В сербской историографии достаточно детально освещены различные аспекты данного сюжета: негодование британского общественного мнения в связи с жестоким убийством Александра Обреновича, перипетии нормализации двусторонних отношений, участие в этом процессе неофициальных кругов[498]. Нам же важно, не вдаваясь в подробности осуждения английской общественностью майского заговора, понять, каким образом Форин Оффис связывал смену политического режима в Сербии с развитием ситуации на Балканах в целом и политикой там великих держав, прежде всего России и Австро-Венгрии.
Британские эксперты по данному региону отмечали, что политические убийства на Балканах являлись нормой, и в этом смысле белградская драма не была исключением. Подобные методы решения государственных проблем и вопросов передачи власти были результатом влияния турецкого господства на политическую культуру местных обществ[499]. Кроме того, авторитетные английские журналисты, как, например, обозреватель «Контэмпэрэри ревью» Э. Дж. Диллон, подчеркивали, что Александр Обренович действительно являлся посредственным и самовластным правителем, нарушавшим Конституцию, игнорировавшим основные права и свободы, незаконно преследовавшим своих политических оппонентов[500]. В донесениях британского посланника в Белграде Дж. Бонэма констатировалось, что последние три года правления Александра объективно давали массу поводов для недовольства[501]. Соответственно, напрашивается вопрос: почему Форин Оффис, принимая во внимание эти объективные факты, на протяжении довольно долгого времени отказывался признать новый режим в Сербии?
Примечательно, что, по утверждению сербских дипломатов (посланника в Лондоне Ч. Миятовича), Уайтхолл занял столь бескомпромиссную позицию относительно майского переворота именно под сильным давлением общественности[502]. Однако, на наш взгляд, Форин Оффис использовал ссылки на общественное мнение для обоснования своих собственных внешнеполитических решений, что, в общем, было его обычной практикой. В Лондоне не отвергали возможности того, что Вена и Петербург были определенным образом причастны к майским событиям в Белграде. Более того, согласованность их действий в связи с избранием Петра Карагеоргиевича сербским королем демонстрировала взаимопонимание между двумя империями[503]. Данное обстоятельство, по оценке британских наблюдателей, в очередной раз свидетельствовало о том, что «Россия и Австро-Венгрия самоуверенно претендовали на всеохватный контроль над Балканами»[504]. Переворот в Сербии и реакция на него Вены и Петербурга являлись, таким образом, доказательством жизнеспособности австро-русской Антанты, готовности двух правительств к сотрудничеству, что в очередной раз наталкивало английских дипломатов на мысль о возможном возрождении Союза трех императоров. С этой точки зрения, непризнание Лондоном нового режима в Сербии отчасти являлось противодействием Форин Оффис австро-русской политике в регионе.
Позицию Уайтхолла относительно Майского переворота также следует рассматривать в контексте доминировавшего на тот момент среди чиновников британского МИДа подхода к балканской политике. Лондон стремился проводить в регионе свою традиционную политику баланса сил, т. е. выступать в качестве арбитра по балканским вопросам и косвенно контролировать действия других великих держав. Весьма отчетливо подобная тактика, как мы видели, проявилась на примере македонской проблемы. В рамках данного подхода Форин Оффис не видел необходимости в незамедлительном восстановлении дипломатических отношений с Сербией, поскольку, с одной стороны, подобное состояние неопределенности позволяло ему оказывать давление на политику королевства, а с другой – давало английскому правительству возможность самому выбрать подходящий момент для отправки своего посланника в Белград, т. е. тогда, когда этого потребовали бы соображения силового равновесия. Англии, как полагал Лэнсдаун, не следовало «форсировать события»[505].
Среди причин, по которым Лондон не спешил нормализовать отношения с Сербией, надо также назвать внутриполитическую обстановку в королевстве. Британские корреспонденты на Балканах отмечали, что Петр Карагеоргиевич не пользовался поддержкой народа и его положение в стране было довольно шатким[506]. По сообщениям в «Таймс», в Сербии сложилась опасная ситуация, близкая к хаосу: все ведущие политические силы – армия, партии – конфликтовали друг с другом. Даже в рядах радикалов, наиболее массовой и популярной политической организации, отсутствовало единодушие[507]. Следовательно,