Читать интересную книгу Учебник рисования - Максим Кантор

Некогда свобода была противоположна деньгам, то есть не измерялась рынком вполне, но была им угнетаема. Тем самым огромное количество человеческой энергии вырабатывалось, не участвуя в обороте капитала и помимо него. Пролетарий мог тешить себя мыслью о неотъемлемой внутренней свободе, на которую рынок не посягнет. В этой неотчуждаемой (в отличие от средств производства) внутренней свободе спала возможность пересмотра любого закона, т. е. революции. Закон (т. е. применительно к капиталистическому устройству мира — рынок) охватывает почти все — но не все. Внутренняя свобода оставалась последним продуктом натурального обмена, передаваемым непосредственно от сердца сердцу — минуя рынок. Очевидно, что в интересах Империи эту внутреннюю свободу следовало изъять из кустарного производства — и сделать предметом обмена. Развитие символического, финансового капитала эту опасную ситуацию ликвидировало: перейдя в область метафизики, рынок охватил те стороны существования, которые не были ему доступны прежде. И оказалось, такое движение рационально именно с точки зрения увеличения рыночных оборотов: наемный рабочий, обладающий гражданскими правами, получает меньше, чем его коллега, правами не обладавший, но вырабатывает больше. Выражение «деньги дают свободу» в ходу давно, требовалось сделать так, чтобы свобода производила деньги.

Любопытно, как протекала борьба за права человека в странах социалистических диктатур. Те, кого именовали диссидентами, боролись не за «свободу вообще», но за комплекс буржуазных прав. Им мнилось, что именно таким набором прав пользуются свободные люди Запада. Советская власть предлагала набор свобод из социалистического арсенала, но устаревший набор в сравнение не шел с лицензионным продуктом. Писатели и художники, сделавшись обладателями искомого продукта, — не совершили ничего, кроме как вступили с этим продуктом на капиталистический рынок. Если свобода — это такое состояние, которое приводит к уникальному мировоззрению, то такой свободы не обрел никто. Если свобода — это такое состояние, при котором можешь распоряжаться своей жизнью так, как хочешь, то ее тоже никто не обрел. Однако — отождествив участие в рыночной экономике со «свободой вообще», борцы выполнили возложенную на них задачу. Они обозначили цену своей независимости — комплекс прав — и удивлялись впоследствии, что их формальных прав и свобод не хватает ни на яхты, ни на дворцы, ни на участие в серьезных делах.

Череда великих мещанских революций — «пражская весна», польская «солидарность», литовский «саюдис» — брали у истории реванш за годы принуждения к иллюзиям. То были революции не идеалистические — среди лидеров не отыщешь чахоточных бессребреников, если и затесались такие, то быстро стали сахарозаводчиками. То были революции прагматиков: давайте жить как богатые соседи, довольно несбыточных целей. Хватит с нас домовых кухонь, прозодежды, блочных домов. Мир дворцам — война хижинам! На кой ляд помогать Кубе, если можно вложить деньги в рост национального продукта и продать его капиталистам? Волею судеб данные революции оказались окрашены в героические тона, хотя пафос их был принципиально направлен против героизма. Нет и не может быть героизма в том, чтобы желать неравенства и протестовать против равенства, трудно назвать общезначимыми призывы к национальной выгоде. То были националистические, капиталистические, мещанские революции. Довольно уравниловки, скандировали люди на стогнах Восточной Европы, довольно принудительного интернационализма, довольно свободы от капитала! Их деды кричали противоположное, но внуки не чувствовали противоречия. И то и другое — было пылко и гордо. «Долой Равенство! Долой Братство! Долой Свободу!» — кричали революционные движения шестидесятых-восьмидесятых и числили себя наследниками либеральной европейской мысли.

И кто упрекнет население Восточной Европы в том, что оно желало равного с Западной Европой питания, отдыха, прав? И кто усомнится в том, что быт Советского Союза был чудовищен, а идеология — лживой? Красные хари аппаратчиков, с одной стороны, — и вдохновенные лица правозащитников — с другой: кто станет колебаться в выборе?

В те годы Павел, как и прочие интеллигентные юноши, ходил воспламененный польским движением и со всем пылом молодости верил, что польское сопротивление разбудит Европу, хотя ни единое польское движение никогда не приносило Европе блага. Когда он становился к мольберту, то говорил себе: я напишу так, чтобы поддержать их. Но фронта борьбы не было — ни с одной стороны, ни с другой. За свободу, собственно за свободу, — никто не боролся. Боролись за прибавочную свободу, с тем же рвением, с каким владелец мануфактуры борется за увеличение прибавочной стоимости, не отменяя характера производства. Революции прагматические, капиталистические революции восьмидесятых решили основной вопрос современного капитализма — использование энергии свободы не против развития капитала, но наоборот — к его вящему торжеству.

II

Если обыкновенные, каждому жителю планеты данные права обозначить через величину X, то очевидно, что привилегированному меньшинству достались условия, в которых права обозначаются величиной Х+1. Существенно то, что величина, обозначенная в формуле как 1, является многосоставной: туда входят как гражданские права (допустим, 1а), так и семейные капиталы (1в), так и наследуемая недвижимость (1с), так и политические связи (1d), и т. д. Стороннему наблюдателю эта сложность недоступна, мнится, что прибавочное право состоит только из комплекса буржуазных свобод, тем более ценных, что большинство населения планеты этой добавкой не располагает. Данная иллюзия усердно поддерживается. Если население Африки, Латинской Америки, Индии будет пользоваться этой добавкой в той же мере, что и привилегированное меньшинство, ценность этой добавки значительно снизится. Возможность заинтересовать избыточными привилегиями — есть нормальная стимуляция трудового процесса и экономики. Важно соблюсти два условия. Первое условие: создать у большинства иллюзию, что получаемый продукт и есть искомая свобода в полном объеме. Прибавочная свобода — есть комплекс гражданских прав, создающий у парии иллюзию равенства с фактически свободными людьми. Рабочий должен предполагать, что, обретя комплекс гражданских прав, он уравняется в статусе с директором концерна. Второе условие: прибавочная свобода должна распределяться избирательно и оставаться недосягаемой мечтой для большинства. Следует создать политику дефицита и не допустить демпинга прибавочной свободы. Прибавочная свобода должна стать предметом торга и обмена — что стимулирует рынок. При этом предметом торга будет являться лишь компонент уравнения 1а, то есть одна из составных частей.

Вычленение прибавочной свободы как отдельного социального продукта сделало возможным пустить эту избыточную свободу в оборот — иными словами, построить такое капиталистическое общество, которое, не изменяя своей грабительской природе, будет аккумулировать в себе черты социалистической утопии. Что, если Маркс имел в виду именно такое общество, введя в употребление термин «царство свободы»?

В Марксовой формулировке рая на земле (царство свободы — Reich der Freiheit) — содержится стилистическое (с ним и смысловое) противоречие. Если свободы — то почему именно «царство»? А если царство — то неужели «свободы»? Не сочетаются эти два слова. Возможно, черный сын Трира хотел добиться парадоксального звучания и тем самым уязвить неправедные царства земные. Произнести слово «государство» — исходя из Марксовой теории — невозможно, но и слово «рейх» не ласкает слух. Равным образом жестокие утописты двадцатого века разрушали государство ради строительства рейха, причем предполагалось, что это будет рейх, обеспечивающий подлинную свободу. Исходя из случившегося, можно предположить, что Reich der Freiheit (рейх свободы), утвердившийся непосредственно за Reich der Notwendigkeit (рейхом необходимости), вероятно, является вершиной развития капиталистической империи, и иерархия свобод соответствует ветхозаветным идеалам Маркса.

Выглядит эта иерархия так. Царство свободы (по Марксу) расположено по ту сторону работы, диктуемой нуждой, по ту сторону материального производства — и это условие в современной империи соблюдается буквально. Символический характер капитала переместил собственно материальное производство в те отдаленные районы, которые рассматриваются не как цивилизация, но как природа. Деление человечества (то есть живых двуногих людей) на тех, кто участвует в процессе истории, замечен мировым духом, цивилизацией и т. п., и на инертную природную массу — препозиция для немецкой философии обычная. Более того, в той мере, в какой описанное Гегелем шествие мирового духа напоминает заботу Саваофа о человечестве, это положение можно считать радикально ветхозаветным. Человек, говорят пророки, есть лишь обещание свободного человека, лишь проект цивилизованной личности, у него есть возможность как состояться в качестве таковой, так и раствориться в природе. Эти возможности человека вполне описываются понятием «конкуренция», если учесть, что условием конкуренции является различие в норме прибыли — а не в самом продукте как таковом. Первичным продуктом, природной свободой (то есть представлением о счастье, любви, преданности, заботе) наделены равно все двуногие — и в этом конкурировать бы они не смогли: как узнать, кто сильнее любит? Рознятся двуногие возможностями на получение прибавочной свободы (капитал, права, гарантии, договоренности) — именно прибавочная свобода и вступает в конкурентную борьбу. Когда уклад жизни западного гражданина конкурирует с укладом жизни гражданина неблагополучных регионов, то конкуренция происходит именно в области прибавочных свобод — мало пользы в сравнении первичных эмоций и страстей. Можно предположить, что мать таджикского мальчика, которому оторвало ногу противопехотной миной, любит данного малообразованного мальчика не меньше, чем американка своего сына, — но конкурирует не сила чувств, не свобода их изъявления — а степень участия в генеральном проекте истории. Эта степень определяется прибавочной свободой. И в силу логики исторической конкуренции чувства цивилизованного человека считаются свободными, а чувства человека нецивилизованного растворяются в природе. Сказанное, однако, не означает, что при определении цены вещей следует руководствоваться лишь нормой прибыли, а не стоимостью вещи как таковой. Особенность прибавочной свободы состоит в том, что она использует всю систему ценностей, все иррациональное нерасчленимое вещество свободы — той самой первичной свободы (ее иногда называют внутренней, за неимением точных дефиниций для жизни души), что равна и у матери таджикской, и у матери американской. Прибавочная свобода рассматривается как бы неотделимой от свободы первичной, соответственно, располагает словарем универсальных понятий: мораль, нравственность, совесть. Пущенная в оборот, прибавочная свобода получает ту высокую нравственную оценку, которая включает в себя весь комплекс свобод целиком — его историю и практику. Американка свободнее таджички только потому, что уровень ее прибавочной свободы выше (у нее есть счет в банке, и она защищена от бытового мордобоя), однако, поскольку конкуренция прибавочных свобод неотделима от первичного вещества свободы, получается так, что американка не только богаче, но и моральнее. И данное положение не противоречит идеологии рейха свободы: цивилизация (коллективный человек, ассоциированные производители, корпорации, банки, система взаимных договоренностей) рационально регулирует обмен веществ с природой, ставит его под общий контроль. Именно на этом фундаменте царства необходимости (по Марксу) может расцвести рейх свободы. Он, собственно говоря, таким именно образом и расцвел. Если и были определенные неудачи с Третьим рейхом свободы, то четвертый рейх — не подвел.