Читать интересную книгу Учебник рисования - Максим Кантор

— Семен сказал, что ему удобней забрать меня отсюда, — говорила Инночка, — он зайдет буквально на минуту, и мы сразу же уедем.

— Ты шарф сними, — советовала Татьяна Ивановна, — вспотеешь. В твои годы беречься надо. Давай, зови Сракова, пусть приходит. Секретов у нас нет, — и Татьяна Ивановна подтвердила отсутствие секретов в разговоре с художником.

— Ты к кому? К Инке нашей? Что ж молодой-то не нашел? — поинтересовалась Татьяна Ивановна. — Хотя теперь старухи похлеще молодых будут. Брови выщиплют, на каблуки влезут — не угадаешь, что пенсионерка. Шкандыбает на шпильках, за ней не угнаться. Ты знаешь, сколько Инке лет? Паспорт попроси — чтобы потом без претензий. Хотя некоторые и в паспорте годы подчищают. Бабам веры нет.

— Я знаю, сколько лет, — сказал Струев, — не беспокойтесь.

— Буржуям теперь молоденьких надо. Вам чего послаще подай. У нас все по-честному: предупредили тебя — а дальше сам решай.

— Спасибо, — сказал Струев. Он подошел к Инночке (а та глядела отчаянно и говорить была не в силах), погладил ее по руке. — Мне как раз такая нужна.

— Насчет здоровья — ты в курсе? Потом не жалуйся.

— Все проверил, — успокоил Татьяну Ивановну Струев, — претензий нет.

— Тебя, Сенечка, так и зовут — Сраков? — спросила Татьяна Ивановна с оттенком одобрения. — И фамилию не сменил? Молодец. А то некоторые меняют, позорники. Стыдно от родни отказываться. Родился Сраковым, так Сраковым и живи, стыдиться нечего. Что ж, тебе теперь за отца своего краснеть, матери стесняться?

— Зачем же так, — сказал Струев.

— Правильно. Это я уважаю. Мать твоя, Сракова, тебя родила, а ты ее стесняться будешь? Отец твой, Сраков, тебя воспитал, образование дал, а ты его фамилию предашь? Не по-людски.

— Мне моя фамилия нравится, — сказал Струев.

— И мне нравится. Хорошая русская фамилия. А смеяться станут, ты им, Сенечка, так скажи: сами вы засранцы. А я, скажи, Сраков.

— Так и скажу.

— Молодец, Сенечка. А то народ теперь пошел, все счастья ищут, сами не знают, что ищут. Семью бросают, родину предают. Аспирантки по кустам сидят, мужиков ловят. Бабы от мужей бегают, за буржуями охотятся, за хабибуличами всякими. Я тебе так скажу, ты своей семьи держись, оно надежнее. А девку нашу к себе возьмешь, спасибо скажем. И она, старая кляча, тебе служить будет. Фамилию свою ей дашь, будет — Инна Сракова.

— Его фамилия Струев, — сказала возмущенная Инночка.

— Ишь какая. Уже нос воротит. Ты, милая, в пояс поклонись и спасибо скажи. Гордиться должна, а не привередничать.

С Татьяной Ивановной спорить не любил никто, однако Инночка попыталась: сочетание слов «Инна Сракова» показалось оскорбительным. Она настаивала на иной версии фамилии.

— То Спрутов, то Сраков. Ты, Сенечка, сам скажи, запуталась я. Мой тебе совет, от матери с отцом не открещивайся. Как фамилия, говоришь?

— Сраков, — сказал Струев и оскалился в улыбке.

— Правильно. А кому не нравится, тех не слушай, — с презрением отозвалась Татьяна Ивановна по адресу Инночки. — Не нравятся русские фамилии, так в Америку поезжай. Сыскался человек, берет тебя, колымагу, — так ей фамилия не подходит!

— Вижу, — вступил в беседу Соломон Моисеевич, выходя из кабинета, — вы собираетесь войти в нашу семью. Я, со своей стороны, не возражаю. Убежден, вы разделяете идеалы, которые исповедует наша семья. Познакомлю вас с последними соображениями.

— Не надо, — сказал Струев.

— Обсудим некоторые темы, — продолжал Рихтер. — Вот статья, над которой я работаю, она носит название «Коммунизм — любовь моя».

— Он не к тебе пришел, отстань.

— Пусть Инна тоже послушает, — с черствостью, присущей пророкам Соломон Моисеевич полагал, что все интересы меркнут рядом с возможностью послушать проповедь. — Скажем, такой текст — «Мольба о звездах». Или «Христос и Маркс».

— Что пристал к человеку, эгоист? Он тебя слушать не обязан, у него другая семья. Сраковы они. Была у меня подруга — Нюрка Сракова из Тамбова, хорошая девка, хотя пьющая. Или Сукова? — Татьяна Ивановна задумалась, но фамилию не вспомнила. — Бери, Сенечка, свою зазнобу и ступай отсюда — нечего со стариками сидеть.

— Над чем работаете? — Рихтер не понимал, как можно отказаться от беседы с ним, Рихтером.

— Перформанс готовлю, — сказал Струев. — Думаю устроить революцию.

— Партию организовали? — оживился Рихтер. — Будете агитировать?

— Времени нет, — сказал Струев. — Переворот надо делать сразу.

— Кхе-кхм, переворот. Присядьте, Семен, — сказал Соломон Моисеевич, — обсудим некоторые аспекты революционной борьбы. Не забывайте, что идея коммунизма ждет своего воплощения.

— Возьму в правительство, — сказал Струев, скалясь, — секретарем по идеологии пойдете?

— Я рассчитывал на большее, — сказал Соломон Моисеевич горделиво.

Струев с порога обернулся. А я союзников ищу подумал он. Деньги сую депутатам, взятки прохвостам даю. Вот он, союзник. То, чего не хватало.

Подобно бомбисту, отмеряющему пропорции реактивов для гремучей смеси, Струев готовил свой взрыв из разных социальных элементов. Каждый компонент, взятый в отдельности, был безобиден, но если соединить в одной колбе — смесь непременно рванет. Струев сливал в одной колбе алчность чиновников, свою собственную энергию, коррупцию режима, беспомощность европейской политики, апатию населения, отсутствие класса, заинтересованного в прогрессе, пороки, возведенные в ранг социальных доблестей. Он подумал, что хорошая доза ветхозаветного фанатизма пригодится.

— Будете премьером.

— Государство как таковое должно отмереть. Но в переходный период — согласен помочь.

— Сенечка, — сказала Татьяна Ивановна, — ты старых болтунов не слушай. Хватит тебе забот. А девка она неплохая, послужит честно. Спасибо тебе, голубчик

V

Так закончилась встреча, не изменив ничего в судьбе. Эпизод этот стерся в памяти всех его участников, кроме Инночки: Татьяна Ивановна вообще многое забывала и путала, Струев плел свой темный заговор и о женской доле размышлял мало, Соломон же Моисеевич настолько был увлечен глобальными вопросами, что пустяков не замечал. Люди делились на тех, кто слушал внимательно, и на тех, кто был глух к зову истории. Сегодня, говоря с Юлией Мерцаловой, он чувствовал, что обрел наконец слушателя.

— Значит, — сказал ей Рихтер, — дело зашло так далеко? Некому помочь? Что ж, этого следовало ожидать. Время пигмеев.

— Вы смогли бы подготовить текст — страниц пять? Для выступления в парламенте? Для нашей газеты?

— Пять? Так мало? Я написал тома!

— Уверяю вас, — сказала Юлия Мерцалова, — больше им не под силу выслушать.

— Остановись, — сказал Павел, — зачем тебе это? Не смешивай науку и политику. Ты пишешь великую книгу — и довольно. Опомнись: какой парламент? И Павел обратился к Юлии: — Для чего ты смущаешь деда?

— Я лишь редактор, — скромно сказала Юлия, — своих мыслей у меня нет, но усваиваю уроки хорошо. Ты научил меня тому, что искусство служит миру. Твои картины должны разбудить сознание людей, не так ли? Разве не затем ты готовишь выставку, чтобы повлиять на события? Вы, Рихтеры, делаете одно дело. Если объединить усилия, можно добиться многого.

Рихтер встал, опираясь на палку.

— Мой внук, — патетически сказал он, — будет рядом со мной! Внук мой возлюбленный! Следует выставить твои картины в помещении парламента. Да, я настоятельно рекомендую показать произведения в зале заседаний. Полагаю, это своевременно. Как, ты даже не думал об этом? Но это единственно правильное решение! Удивляюсь, как ты можешь отказываться от такой возможности. Именно в парламенте — пусть они видят! Я произнесу речь, и ты поддержишь мои мысли картинами.

— Ты успокоишься и поймешь, что это безумная затея, — сказал Павел.

— Считаете меня старым. Я докажу вам. Я покажу, на что способен!

— Что касается меня, — сказала Юлия Мерцалова, — я уверена в успехе.

— Вы исключение. Если бы вы знали, как я одинок. Домашние, — Соломон Рихтер вздохнул, — игнорируют меня. Вот и внук мой уходит, ему скучно со стариком.

И действительно, Павел собрался уходить.

— Что ж, ступай, — сказал Рихтер. — Я всегда один, не с кем делиться мыслями. Иди, развлекайся. Я остаюсь с горем в душе, — сказал Соломон Моисеевич значительно, — да, именно так.

— Надеюсь, это пройдет.

— Сомневаюсь. Думаю, это негативным образом отразится на самочувствии. Я пытаюсь спасти мир, да, кхе-кхм, прикладываю усилия, но понимания не нахожу.

Соломон Моисеевич Рихтер не обладал добродетелью терпения — если что-то ранило его чувства, он об этом говорил громко. А терпения в России требовалось много. Еще вчера Баринов сказал: в моей газете хозяйничает какой-то прохвост, а я терплю. Терплю и жду, и не жалуюсь. А народ, понимаете ли, недоволен инфляцией, пьяница, который в своей жизни только и сделал дел, что с завода солярку спер, — он, видите ли, режим терпеть не может. Так говорил в раздражении Баринов своей сотруднице Юлии Мерцаловой, а та глядела на него улыбаясь и говорила: ну, потерпи. Так сказала она и Соломону Моисеевичу.