Читать интересную книгу Кот олигарха. РОМАН - Петр Карцев

– Пойдемте, я вам покажу, – сказал Январский, вручая ей стакан.

Это было неожиданно. Насколько она могла видеть, у художника не было никаких особых причин выделять ее из остальной компании индивидуальным приглашением. Лена благодарно улыбнулась Январскому в спину, в то время как он уже направлялся к одному из мольбертов – дальнему от них – пружинистой походкой старого спортсмена. Лена заметила, что Решетинский с Троицким со стаканами в руках о чем-то перешептываются под взглядом Лары, оставшейся сидеть в кресле и не демонстрирующей желания присоединиться ни к той, ни к другой компании.

Январский подошел к стене и щелкнул выключателем. Светильники, расположенные по обе стороны от одного из окон, бросили направленный мягкий свет на высокий мольберт. Лена почему-то ожидала, что холст будет прикрыт завесой или покрывалом, которое художник сорвет торжественным жестом бенефицианта, словно открывая персональную выставку. В его движениях чувствовалась сжатая, наэлектризованная энергетика, иногда, несомненно, требовавшая выхода. Его легко было представить на теннисном корте, играющим с банкирами, олигархами, министрами и, может быть, даже их женами. Надо спросить, играет ли он в теннис, подумала Лена. Почему-то в тот момент это показалось ей необходимым и уместным вопросом, хотя важность такой информации для нее лично была сомнительна.

Картина между тем стояла открытой и не дала никакого времени подготовиться. Центральная фигура рвалась с холста навстречу зрителю с первобытной неистовостью. Лицо и формы натурщика были узнаваемы, но на картине в них бурлила ярость, не имевшая, казалось, ничего общего с расслабленным насмешливым юношей, встретившим их на пороге студии. Себастьян Январского полусидел на земле; одна нога была согнута в колене, другое колено упиралось в землю. Две стрелы поразили тело – одна в районе печени, другая пониже левого соска; третья застряла в расщелине скалы на заднем фоне. Все мускулы тела были агонизирующе напряжены в последней попытке подняться; лицо, обращенное навстречу убийцам, искажала гримаса боли, злобы и ярости; в уголке оскаленного рта пузырилась кровь. Лицо казалось несоразмерно большим; откинутые назад бронзовые кудри подчеркивали движение навстречу зрителю. Оскал напоминал ощетинившегося тигра, шипящего от страха и злобы, но лицо было узнаваемо как лицо сатира, с едва уловимыми признаками дегенерации в экзотических скулах и зауженных глазах. Вертикально под ним находился второй центр притяжения: темный треугольник обрамлял реалистично изображенные, но массивные на грани правдоподобия половые органы, гротескно угрожающие даже в момент бессилия.

Лена вздрогнула, когда Январский заговорил рядом с ней, внимательно рассматривая собственную картину.

– Есть традиция, отождествляющая Себастьяна с Аполлоном, – все тем же лекторским тоном сказал он. Его спокойствие решительно не вязалось с предметом изображения. – Но легионеры, служанка, клоака, позорная казнь – все это, конечно, никак не вяжется с образом Аполлона. Да и метафора гибели богов была бы здесь неуместной.

Фон вокруг центральной фигуры еще не был прорисован до конца. Возможно, это только усиливало шоковое впечатление. Сама фигура казалась завершенной, но Лена, конечно, не могла быть уверенной, обладая взглядом дилетанта. Она заметила, впрочем, ровную фактуру картины и тонкость линий, напомнившие ей полотна старых мастеров. Современная живопись ассоциировалась у нее с грубыми мазками.

– Что вы думаете? – спросил Январский, не поворачивая взгляда.

Лена непроизвольно посмотрела на него, проверяя, действительно ли ему может быть интересно ее мнение. Его профиль не выдавал ответа.

– Животная природа человека, – сказала она не слишком оригинально, но стараясь передать голосом, что картина произвела на нее сильное впечатление. Голос плохо слушался.

Она вспомнила про прижатый к груди стакан, поднесла его к губам и осушила залпом. Горло обожгло, но не так сильно, как водкой. Вкус был древесно-травяным, немного вяжущим – не слишком приятным, но неуловимо бодрящим.

– Животная природа, – хмуро повторил Январский и с недовольным видом поскреб щеку. – Словно есть какая-то другая!

Мог бы и согласиться из вежливости, сердито подумала Лена. С безотчетной надеждой на помощь она посмотрела в сторону Лары, но та беседовала о чем-то с Решетинским, который подвинулся в кресле ближе к ней и наклонялся вперед, словно боялся пропустить хоть слово. Возможно, она рассказывала ему, как снималась у Зинченко. Троицкий опять возился с бутылками.

– Но я не очень понимаю, при чем здесь христианство, – ввернула она, чтобы отвлечь художника на неконфронтационный путь.

– А ни при чем, – охотно объяснил Январский. – Считайте христианство более поздней интерпретацией. Христианство – то же язычество, подменившее своими святыми старых богов, олицетворявших силы природы и аспекты мироустройства. Смотрите на Себастьяна глазами казнивших его римлян.

Лена отвернулась от художника и сфокусировала взгляд на Ларе, которая в этот момент как раз закончила что-то говорить и устраивалась в кресле поудобнее, напоминая очень длинную кошку.

– Но тогда, – не успев даже обдумать невесть откуда взявшуюся мысль, сказала Лена, – римский взгляд – тоже лишь интерпретация, ничего не говорящая о настоящем Себастьяне. О нем. – Она указала на картину подбородком для полной ясности.

– Отчасти, – согласился Январский. – Но у нас есть легенда, и за неимением иного, мы должны делать выводы на основании тех фактов, которые содержатся в легенде. Мне кажется, они наводят на очевидную мысль.

– Не животная природа. – Лену озарило. – Просто животное.

– Конечно. – Художник поощрительно улыбнулся. – Легионеры, выпускающие свои стрелы – не хладнокровные убийцы, а охотники. Сам же сатир воплощает не животное в человеке, а бестиальное в природе. Вот откуда казнь в клоаке.

Лена шумно выпустила воздух через ноздри.

– Тогда как христианская иконография сосредоточена на аспектах благости, – продолжал Январский.

– Например, смирение, – сказала Лена.

– Вот именно, – удовлетворенно согласился он. – Святой олицетворяет смирение. Или его вариации.

– Какие вариации?

– Вера. Любовь.

– Вера – вариация смирения? А как же крестовые походы за веру?

– Все войны ведутся, в том или ином смысле, ради веры и по причине смирения. Если бы не смирение, разве могли бы мы мириться с жестокостью, глупостью, безумием толп?

– Но смирение не является непосредственной причиной войн.

– Солдаты идут под пушки, заранее смирившись со своим уделом – умереть за чужую идею. Подобного рода массовый акт самоуничтожения невозможен без предшествующего акта высшего смирения. Вся наша жизнь является таким актом.

– И виновато в этом христианство?

– Вовсе нет. Любая ошибочная концепция нашего места в мире искажает и наше предназначение.

Лене казалось, что аргументация художника сделала скачок в какую-то новую плоскость, куда она за ней не поспела.

– Но если солдат пламенно любит свою родину, – начала она, – и умирает за нее с готовностью… Я имею в виду, вы ведь не станете отрицать возможность осмысленного героизма, смерти в бою за собственный идеал?

– Суть не в этом, – хладнокровно сказал Январский. – Как только мы принимаем войну или поединок за способ отстоять свой идеал, мы вынужденно признаем этот идеал ложным, потому что любой поединок может быть проигран, и наш идеал умрет вместе с нами. Это ли не высшее смирение – смиренно умереть за ложный идеал? Очевидным образом, истинный идеал умереть не может.

– Но разве в античности, до прихода христианства, что-то было иначе?

– Вы опять упускаете из виду существенную часть аргумента. Мы говорим с вами об искусстве. В своем первозданном, чистом виде оно не оперировало абстракциями, точно так же, как солдат, отправлявшийся на войну, умирал за свой дом, или за военную добычу, или за социальный статус, суливший вполне осязаемые блага. Он воевал, потому что такова была его природа, не знавшая иного способа проявить себя. Античное искусство, как и мифология, видит в человеке первооснову, не замутненную навязанными извне абстрактными концепциями.

– Извне? – переспросила Лена. – Тогда рождение абстрактных концепций не является проявлением нашей человеческой природы?

Январский вскинул руки и засмеялся.

– Вы, очевидно, слишком сильный полемист для меня. Я признаю поражение.

– И я могу требовать с вас выкуп?

– À la guerre comme à la guerre12, – вздохнул художник.

– Напишите мой портрет. Только не абстрактный, а так, чтобы раскрыл мою базовую природу.

Он посмотрел на нее, прищурившись.