но в нем ничего не осталось, и Хенрик медленно распрямляет спину. Он смотрится в зеркало, ну и вид, лицо прямо-таки зеленое, все перекошенное, волосы лохматые, спутанные. Да, лакомым кусочком его сейчас никак не назовешь, да он, уж если на то пошло, никогда им и не был и никогда не будет, ему надеяться не на что, а вся эта выдумка, будто бы он стал другим, преобразился, всего-навсего самообман.
Он брызгает себе в лицо холодной водой и делается немножко похож на человека, потом он расчесывает волосы и становится еще чуточку нормальнее. Напоследок он чистит зубы, после чего собирает все свое мужество и идет в гостиную, силясь сделать вид, что ничего не случилось. Но Сусанну не проведешь.
— Ты что, совсем дошел? — спрашивает она.
— Да нет, — говорит Хенрик, — так, чуть-чуть мутило.
— Выглядишь ты кошмарно, — говорит Сусанна, — ложись-ка поскорей, ты где будешь спать?
Хенрик нигде не собирался спать, но он чувствует дрожь в коленках и понимает, что долго на ногах не удержится, и ему остается лишь окончательно признать свое поражение.
— На отцовской кровати, — говорит он с тупым безразличием ко всему на свете.
Сусанна идет за ним в спальню и помогает раздеться, будто он маленький мальчик. Это унизительно, однако Хенрик слишком слаб, чтобы протестовать, пусть делает, что хочет; но, свалившись в постель, он зажмуривает глаза, чтобы спрятать от нее слезы унижения, стыда и обиды. Некоторое время он лежит, наслаждаясь прохладой постели, и ему постепенно становится лучше, а когда он вновь открывает глаза, то обнаруживает, что Сусанна раздевается, и вскоре слышит, как она мягко плюхается рядом, в постель его матери.
Хенрик лежит, затаив дыхание, и лихорадочно думает, что ему надо сделать или сказать, но тут Сусанна сама касается его рукой и спрашивает мягким, даже ласковым голосом, какого он никогда у нее не слышал:
— Ну как, получше тебе?
Ему уже стало гораздо лучше, и он сжимает ей руку, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться, а немного погодя он замечает, что она придвигается ближе к нему, и он беззвучно молит господа хоть на этот раз, в порядке исключения, ниспослать ему удачу и не дать осрамиться как дурачку.
15
На радио шум и переполох, интриги, шушуканья, разноречивые толки, неизвестно, кого слушать и кому верить. Поговаривают, будто передачу «Позвоните на радио» собираются прикрыть, она стала чересчур популярна, а это кое-кому не по вкусу. Ельберг пытается добиться ясности, он чувствует, что против него плетутся козни, и в конце концов терпение его лопается, он берет расчет — и прощай, радио.
Такому человеку, как Ельберг, бояться нечего, он без работы не останется, и спустя недолгое время он уже сотрудник утренней газеты, куда простые люди могут звонить каждый день в специально отведенные часы, с двенадцати до двух. «Позвоните Ельбергу», — приглашает газета своих читателей, и в указанный промежуток времени ему звонят и звонят без перерыва. Ведь есть так много одиноких и несчастных людей, которым не с кем даже поговорить, а теперь они могут позвонить Ельбергу и рассказать о том, что их гнетет.
— …И вот хозяин грозит мне выселением, но пусть меня лучше выкинут на улицу, чем я расстанусь со своей Бусинкой, она — единственное, что у меня осталось.
— …И вы знаете, господин Ельберг, последнее слово, которое мой муж сказал перед самой смертью, было «тут». «Тут», сказал он мне — и умер. Как вы думаете, что он имел в виду?
— М-м-м, — неуверенно тянет Ельберг, откуда ему знать, что имел в виду муж этой дамы, произнося свое последнее слово.
— Сказал «тут» и после этого умер. И с тех пор я все время ломаю голову, что же он хотел мне сказать, может, он мне важную весть подавал, как вы думаете?
Ельбергу приходится высказывать свое мнение по поводу всевозможных жизненных проблем, и он старается в каждом случае найти слова утешения. Это почти такая же работа, какая была у него на радио, с той только разницей, что здесь нет никаких викторин и никаких грампластинок.
— …Я осталась совсем одна, слова молвить не с кем, а дети — им и в голову не приходит меня проведать.
— …И теперь налоговое ведомство требует, чтобы я уплатил налог с суммы, которую я в глаза не видел.
— …А жена меня не понимает.
Много есть людей, которым тяжко живется, и Ельберг умеет с каждым разговаривать так, будто именно в нем принимает особое участие, и при этом он каким-то образом умудряется вовремя закруглить и свернуть разговор, чтобы и другие, ожидающие своей очереди, получили возможность выговориться. «Но это чрезвычайно интересно, — уверяет Ельберг своих друзей, — перед тобой проходит столько человеческих судеб».
Однажды Ельбергу звонит некто по имени Могенсен, торговец из Вальбю.
— Не знаю, помните ли вы меня, господин Ельберг, — говорит он, — я однажды разговаривал с вами, когда вы еще работали на радио.
— Да, по-моему, мне что-то такое смутно припоминается, — говорит Ельберг.
Многие из тех, кто ему звонит, уже разговаривали с ним раньше, в бытность его на радио, и все они надеются, что он их помнит. Им кажется, раз они сами не забыли Ельберга, значит, и он не мог их забыть, и Ельбергу жаль их разочаровывать, поэтому он всегда говорит, что ему смутно что-то припоминается.
— Мы еще тогда говорили о моем магазине, — продолжает торговец.
И Ельбергу опять что-то смутно припоминается.
— Сейчас, вероятно, трудное время и торговля идет не совсем так, как нужно? — спрашивает Ельберг, резонно полагая, что лавочник едва ли стал бы звонить, если бы торговля шла хорошо.
— Как вам сказать, — отвечает лавочник, — видите ли, она бы могла идти, как нужно, но дело упирается в деньги. И почему нам, маленьким людям, так трудно раздобыть ссуду?
— В наши дни вообще нелегко получить деньги в долг, — замечает Ельберг.
— Нелегко, говорите? — с горечью повторяет лавочник. — Так вот послушайте, что я вам расскажу. Тут у нас поблизости совсем недавно открылся новый супермаркет, и, представьте себе, ходят слухи, что его уже собираются расширять. Как по-вашему, кто его финансирует?
— М-м-м, — нерешительно тянет Ельберг, он понятия не имеет, кто может финансировать этот супермаркет, — надо полагать, банки финансируют.
— Вот именно, банки, — говорит лавочник, — и деньги, заметьте, сразу находятся, когда речь идет о клиентах покрупней, а вот некоторые другие мизерной суммы не могут допроситься…
Лавочник распространяется о деньгах и банках, о государстве и о наркоманах, на лечение которых ухлопывают такие средства, лучше бы мелких торговцев поддерживали!