писала, что будет упорно трудиться, чтобы научиться рисовать лучше, и надеялась, что мы будем с ней не очень нетерпеливы.
В конветре имелось всего-навсего шесть образцов ее работ. (Ни один из них не был подписан – довольно несущественный факт, но в тех обстоятельствах неожиданно досадный. Все рисунки Бэмби Крамер и Риджфилда были подписаны полным именем или – что раздражало почему-то больше всего – инициалами.) Тринадцать лет спустя я не только отчетливо помню все шесть образцов сестры Ирмы, но мне даже кажется, что четыре из них я помню чересчур отчетливо для своего душевного спокойствия. Лучший ее рисунок был выполнен акварелью на бурой бумаге. (На бурой бумаге, особенно оберточной, рисовать довольно приятно, довольно уютно. Многие опытные художники рисовали на ней, когда не собирались создать чего-то великого, великолепного.)
Картина, несмотря на свой скромный размер (примерно десять на двенадцать дюймов), представляла собой весьма детальное изображение перенесения Христа в усыпальницу в саду Иосифа Аримафейского. Переноской занимались – и довольно неуклюже – двое мужчин, вероятно, слуг Иосифа, на переднем плане справа. Иосиф Аримафейский следовал за ними держась, учитывая обстоятельства, пожалуй, чересчур прямо. На почтительном расстоянии за Иосифом смиренно шли галилейские женщины, вперемежку с пестрой, возможно, незваной толпой плакальщиков, зевак, детей и, по меньшей мере, с тремя резвыми, лютыми дворнягами.
Для меня главной фигурой на картине была женщина на переднем плане слева, шедшая лицом к зрителю. Воздев правую руку над головой, она отчаянно махала кому-то – возможно, своему ребенку или мужу, а может, и зрителям – бросайте все и спешите за ней. У двух женщин впереди толпы были нимбы. Не имея под рукой Библии, я мог только догадываться, кто они такие. Но Марию Магдалину я узнал сразу. Во всяком случае, я был уверен, что узнал ее. Она шла посередине на переднем плане, поодаль от толпы, очевидно, погруженная в себя, свесив руки вдоль тела. Свое горе она, что называется, не выставляла напоказ – со стороны ничто не намекало, что совсем недавно она была близка с Покойным. Ее лицо, как и лица всех остальных на картине, было выполнено дешевой готовой краской телесного цвета. Бросалось в глаза, что сестра Ирма сочла этот цвет неподходящим и приложила все мыслимые усилия, чтобы хоть как-то приглушить его. Это и был единственный серьезный недостаток всей картины. То есть, ничего другого исправления не требовало, если не придираться. Эту картину, говоря по существу, написал художник, наделенный большим, большущим и серьезным талантом, отдавший бог знает, сколько часов этой трудной работе.
Почти сразу мне, разумеется, захотелось побежать с конвертом сестры Ирмы к месье Ёсёто. Но я снова усидел на месте. Мне не хотелось рисковать потерять сестру Ирму. В итоге я просто аккуратно закрыл ее конверт и положил с краю стола, предвкушая с волнением, как поработаю над ним вечером, в свободное время. После чего, прилагая столько терпения – почти самоотречения, – сколько я от себя не ожидал, я провел остаток дня, занимаясь правкой на кальке некоторых мужских и женских ню (за вычетом половых органов), нарисованных с похабным изяществом Р. Говардом Риджфилдом.
Ближе к обеду я расстегнул три пуговицы на рубашке и заныкал конверт сестры Ирмы туда, куда не залезут ни воры, ни, если уж на то пошло, супруги Ёсёто.
Все вечерние приемы пищи в Les Amis Des Vieux Maitres проходили по негласному, но неукоснительному порядку. В пять тридцать мадам Ёсёто живо вставала из-за стола и шла наверх готовить обед, а ровно в шесть мы с месье Ёсёто шли – так сказать, гуськом – по ее следам. Ничто не могло совлечь нас с пути – ни природа, ни гигиена. В тот вечер, однако, с нагретым на груди конвертом сестры Ирмы, я чувствовал себя спокойным, как никогда. Да что там, весь обед я был душой компании. Я выдал блестящую байку о Пикассо, сочиненную только что, вместо того, чтобы приберечь ее на хмурый день. Месье Ёсёто лишь слегка опустил свою японскую газету в знак внимания, но мадам Ёсёто казалась более отзывчивой, или, по крайней мере, менее неотзывчивой. Так или иначе, когда я все рассказал, она заговорила со мной впервые с того самого утра, когда спросила, не хочу ли я яйцо. Она спросила меня, точно ли мне не нужен стул в комнате. Я быстро ответил: "Non, non – merci, madame." И сказал, что наполные подушки так удобно стоят вдоль стены, что помогают мне держать спину прямой. Я встал и показал ей, как сутулюсь.
После обеда, когда супруги Ёсёто стали обсуждать по-японски какой-то, возможно, провокационный вопрос, я попросил разрешения выйти из-за стола. Месье Ёсёто так посмотрел на меня, словно не вполне понимал, как я вообще оказался у него на кухне, но кивнул, и я быстро прошел по коридору к себе в комнату. Включив верхний свет и закрыв за собой дверь, я вынул из кармана карандаши для рисования, затем снял пиджак, расстегнул рубашку и уселся на наполную подушку, держа в руках конверт сестры Ирмы. До пятого часа утра я в меру своего понимания, разложив на полу все необходимое, удовлетворял насущные художественные потребности сестры Ирмы.
Прежде всего я сделал десять-двенадцать карандашных набросков. Не желая спускаться в преподавательскую за бумагой для рисования, я нарисовал эскизы на своей почтовой бумаге, использовав обе стороны листа. После этого я написал длинное, почти бесконечно-длинное письмо.
Я всю жизнь бережлив, как на редкость невротичная сорока, и у меня до сих пор сохранился предпоследний черновик письма, которое я написал сестре Ирме той июньской ночью 1939 года. Я мог бы воспроизвести его здесь дословно, но в этом нет необходимости. Большую часть письма – заметно большую – я высказывал предположения, где и как она допустила легкие оплошности на своей главной картине, особенно, с цветами. Я перечислил несколько художественных принадлежностей, без которых, как я считал, ей не обойтись, и указал их примерную стоимость. Я спросил ее, кто такой Дуглас Бантинг. Спросил, где я могу увидеть его работы. Спросил (и понял, как далеко закинул удочку), не доводилось ли ей видеть репродукции картин Антонелло да Мессины[60]. И попросил ее, пожалуйста, сказать мне свой возраст, пространно заверив ее, что данная информация, если и будет мне предоставлена, останется при мне. Я сказал, что спрашиваю только потому, что это поможет мне направлять ее обучение с большей эффективностью. Почти сразу вслед за этим я спросил ее, разрешается ли ей принимать посетителей у