думал обо всем об этом, тем быстрее шагал, пока едва не припустил рысцой, словно поминутно ожидая, что в меня со всех сторон полетят камни.
Хотя отсутствовал я всего минут сорок, супруги Ёсёто уже работали у себя за столами, когда я вошел. Они не подняли глаз и никак не дали понять, что заметили мое появление. Вспотевший и запыхавшийся, я подошел к своему столу и сел. Следующие пятнадцать-двадцать минут я просидел, как истукан, прокручивая в уме всевозможные новые байки про Пикассо, просто на случай, если месье Ёсёто вдруг встанет и направится ко мне, решив разоблачить. И он-таки встал и направился. Я тоже встал, готовый к встрече – да что там, к отражению атаки – со свежей историйкой про Пикассо наготове, но, к моему ужасу, к тому времени, как месье Ёсёто подошел ко мне, сюжет байки улетучился. Я улучил момент, чтобы выразить восхищение картиной-с-летящим-гусем, висевшей над столом мадам Ёсёто. Я расхваливал ее весьма пространно. А затем сказал, что знаю одного человека в Париже – очень состоятельного паралитика, сказал я, – который заплатит месье Ёсёто любые деньги за эту картину. Я сказал, что могу немедленно связаться с ним, если месье Ёсёто пожелает. Однако, месье Ёсёто, к счастью, сказал, что картина принадлежит его кузену, который уехал в Японию навестить родню. Затем, не успел я выразить сожаление, как он попросил меня, называя месье Домье-Смит, не буду ли я любезен исправить несколько уроков. Он подошел к своему столу, вернулся с тремя огромными пухлыми конвертами и положил их мне на стол. Затем, пока я стоял, словно оглушенный, непрестанно кивая и ощупывая пиджак на предмет карандашей для рисования, месье Ёсёто объяснил мне школьный метод преподавания (или, лучше сказать, отсутствие такового). После того, как он вернулся к своему столу, мне понадобилось несколько минут, чтобы собраться с мыслями.
Все трое студентов, порученных мне, оказались англоязычными. Первой была двадцатитрехлетняя домохозяйка из Торонто, которая писала, что взяла себе профессиональный псевдоним Бэмби Крамер, и просила, чтобы школа обращалась к ней в письмах соответственно. Всем новым студентам Les Amis Des Vieux Maitres следовало заполнить анкеты и приложить к ним свои фотокарточки. Мисс Крамер приложила глянцевую фотокарточку восемь на десять дюймов, запечатлевшую ее в купальнике без бретелек, матросской шапочке с белой уткой и браслете на лодыжке. В анкете она указала, что ее любимые художники – Рембрандт и Уолт Дисней. Она писала, что лишь надеется когда-нибудь ступить на их стезю. Образцы ее рисунков служили своеобразным дополнением к фотокарточке. Все они привлекали внимание. Один из них был незабываем. Незабываемый был выполнен кричащей акварелью с надписью, гласившей: «И прости им прегрешения их». На нем изображались трое мальчишек, удивших рыбу в непонятном водоеме, а куртка одного из них была наброшена на знак «Ловля рыбы воспрещается»! У самого высокого мальчишки, стоявшего на переднем плане, одна нога, по-видимому, страдала рахитом, а другая – слоновой болезнью; тем самым, судя по всему, мисс Крамер хотела показать, что мальчишка стоял, чуть расставив ноги.
Второй мой студент был пятидесятишестилетним «светским фотографом» из Уиндзора, в Онтарио, по имени Р. Говард Риджфилд, который сообщал, что жена много лет склоняла его к тому, чтобы он занялся живописью. Его любимыми художниками были Рембрандт, Сарджент и «Тицан», но он подчеркивал, что сам он не собирался подражать им. По его словам, в живописи его больше занимала сатирическая, нежели художественная сторона. В подкрепление этого кредо он прислал внушительное количество рисунков и картин маслом. Одна его картина – мне она видится его главной картиной – врезалась мне в память на долгие годы так же, как, скажем, куплеты «Милашки Сью» или «Позволь назвать тебя любимой». Это была сатира на знакомую, будничную трагедию целомудренной блондинки с волосами ниже плеч и безразмерными грудями, на которую в церкви, в тени алтаря, покушался священник. Одежда на обоих была порядком растрепана. Однако, меня поразил не столько сатирический элемент картины, сколько качество ее исполнения. Если бы я не знал, что Риджфилд жил за сотни миль от Бэмби Крамер, я мог бы поклясться, что она давала ему практические советы.
Когда мне было девятнадцать, в любой передряге, за самым редким исключением, чувство юмора у меня неизменно оказывалось тем органом, который сдавал в первую очередь, частично или полностью. Риджфилд и мисс Крамер вызвали у меня множество эмоций, но отнюдь не показались мне забавными. Раза три-четыре, пока я рылся в их конвертах, меня подмывало встать и заявить официальный протест месье Ёсёто. Но я смутно представлял, как сформулирую этот протест. Пожалуй, я боялся, что, подойдя к его столу, смогу лишь пропищать: «У меня мать умерла, и я вынужден жить с ее очаровательным мужем, и никто в Нью-Йорке не говорит по-французски, а в комнате вашего сына ни одного стула. Как же вы рассчитываете, что я буду учить рисованию этих двух недоумков»? В итоге, с давних пор привыкнув переносить отчаяние молча, я сумел усидеть на месте. И открыл третий конверт.
Третьей из моих студентов и студенток оказалась монахиня ордена Сестер Святого Иосифа по имени сестра Ирма, которая преподавала «кулинарию и рисование» в начальной монастырской школе неподалеку от Торонто. И я совершенно не представляю, с чего начать описание содержимого ее конверта. Для начала я мог бы сказать, что вместо своей фотокарточки сестра Ирма приложила без всякого объяснения снимок своего монастыря. А также, насколько я помню, оставила незаполненной строчку анкеты, где следовало указать возраст студентки. В остальном же ее анкета была заполнена с таким прилежанием, какого, пожалуй, не заслуживает ни одна анкета на свете. Родилась и выросла она в Детройте, штат Мичиган, где ее отец работал «учетчиком автомобилей “Форд”». Ее академическое образование ограничивалось одним классом средней школы. Рисунку ее никто формально не обучал. Она писала, что только потому преподает его, что сестра такая-то скончалась, и отец Циммерманн (это имя мне особенно запомнилось потому, что также звали дантиста, вырвавшего мне восемь зубов) поставил на это место ее. Она писала, что у нее «34 крошки в кулинарном классе и 18 крошек в рисовальном классе». О своих хобби она писала, что любит Господа и Слово Господне, а также «собирать листья, но только те, что лежат прямо на земле». Ее любимым художником был Дуглас Бантинг. (Такого художника, могу сознаться, я пытался разыскать многие годы, но тщетно.) Она писала, что ее крошкам всегда хотелось «рисовать людей, когда они бегут, а в этом я как раз ужасна». Она