Между тем Лейн продолжал:
– Потом, когда я подрос, я решил, что имею полное право владеть им. Этот револьвер убил мою мать. Я удрал от Огги и вернулся сюда, чтобы забрать его, когда мне было лет двенадцать – Он потер виски, как будто пытался облегчить боль. – Я пытался скрыться от Огги, но она разыскала меня. О револьвере она, правда, не подозревала, поэтому, вернувшись к ней, я снова спрятал его, подальше от ее глаз. Чейз запустил руку в волосы и попытался мысленно нарисовать портрет сестры. Красивая, нежная, жизнерадостная Салли. Ответственность за воспитание его темноволосой и темноглазой сестренки легла на плечи Чейза, когда ей было одиннадцать, а ему – восемнадцать. Она была только чуть-чуть старше теперешнего Лейна, когда влюбилась в первого же ковбоя, который приударил за ней. Но через год ковбой исчез с горизонта, а на попечении Чейза остались уже двое – Салли и Лейн. Он любил их одинаково.
Чейз несколько секунд изучающе смотрел на Лейна.
– А ты помнишь маму? – Этот вопрос причинил Чейзу столько боли, сколько Неду – его рана.
Лейн прочистил горло.
– Я помню ее голос, помню, как от нее пахло – сладко так, как будто пудрой, помню, какие песенки она играла на органе, но ничего больше. – Он внезапно замолчал, когда сзади хлопнула дверь черного хода.
– Должно быть, Эва пошла навестить Неда, – предположил Чейз. Он не жалел о том, что их прервали. Та малость, что сказал Лейн о Салли, для Чейза превращалась в долгое мучительное воспоминание.
– Ты отдашь мне револьвер обратно?
Чейз знал, что правильный ответ должен быть – «нет». Он прекрасно помнил, по каким причинам поклялся больше никогда не прикасаться к оружию снова. Но Лейн не собирался сдаваться и был настроен очень решительно.
– Думаю, если я не верну его тебе, ты не успокоишься и постараешься раздобыть себе другой.
– Рано или поздно, – признался Лейн.
– Надеюсь, ты будешь воздерживаться от стрельбы по мишеням?
На другом конце двора залаял ушастый пес и подбежал к Лейну. Мальчик подошел к краю крыльца, чтобы поприветствовать старика. Наклонившись, он почесал Кудлатого за ухом.
– На твоем месте я бы радовался, что я тренировался в стрельбе. Если бы я не целился в воздух, тот ковбой уже был бы покойником.
Чейз слышал браваду в тоне Лейна. Свой собственный гнев он уже давно еле сдерживал, поэтому не преминул съязвить:
– Или ты сам гнил бы в могиле.
– Но я же здесь, разве не так?
– Так, но если ты будешь продолжать в том же духе, всегда найдется кто-нибудь, готовый зацепиться за тебя, благодаря если не твоей репутации, так моей.
– Мне нужен этот револьвер. Ты думаешь, легко жить, зная, что кто-нибудь может вздумать выстрелить мне в спину только затем, чтобы потом похвастаться, что прикончил племянника Чейза Кэссиди?
– Если кто-то нападет на тебя безоружного, то его ждет виселица.
– А мне от этого какая радость, раз я буду мертв к тому времени?
Чейз не мог не признать, что это веский аргумент, который ему не перешибить. Что еще могло причинить ему столько же боли, как сознание того, что он кругом виноват в том, что переживает сейчас Лейн.
– Но ты же не понимаешь, каково это, убить человека, – сделал последнюю попытку Чейз.
– Ты думаешь, что я так же хладнокровно нажму на курок, если вдруг такое случится, как и ты, дядя Чейз? Ты поэтому больше не носишь оружия? Потому что убийство пришлось тебе по вкусу?
– В глубине души человека всегда что-то шевельнется, когда он убивает себе подобного. Некоторые просто научились так ловко скрывать, что со стороны кажется, будто им наплевать. Но если человек действительно при этом ничего не ощущает, то это уже не человек, а зверь!
В памяти всплыли слова Рамона:
– Рано или поздно Бог дает каждому то, что он заслужил.
Чейз был удивлен, что Лейн до сих пор не вышел из себя и не вспылил. Стоя здесь и глядя на мальчика, который был почти мужчиной, он понимал, что между ними осталось очень много недосказанного. Как бы он хотел отбросить все условности и сказать Лейну, что любит его, что очень сожалеет о том, что бросил его тогда и что он бы все отдал, чтобы вернуть потерянные годы. Но слова не слетали с губ. За всю жизнь он так и не научился выговаривать их.
Лейн стоял, гордо выпрямившись, в его глазах сверкали вызов и напускная бравада. Но все это было лишь маской, под которой скрывались накопленные горечь и обида. Чейз знал, что он виноват в тех бедах и лишениях, которые выпали на долю Лейна, в такой же степени, как и убийцы Салли.
Кудлатый заскулил и ткнулся носом в ладонь Лейна, прося, чтобы его погладили. Лейн наклонился, чтобы приласкать пса. Поверх плеча он взглянул на Чейза.
– Ты что, в проповедники записался?
Чейз пропустил колкость мимо ушей. Он уже прорубил маленькое окошечко в стене, разделявшей их, и не собирался позволить его захлопнуть, как бы Лейн ни старался спровоцировать.
– Так вот. Я оставлю твой револьвер у себя до конца недели. А когда я отдам его тебе обратно, чтоб я не слышал и не видел, что ты берешь его с собой в город.
Лейн выпрямился. Он несколько мгновений внимательно смотрел на Чейза, а потом сказал:
– Заметано.
– Что ты не будешь его брать с собой, или я этого не увижу?
– А ты как думаешь? – Лейн повел плечами и пошел в дом.
Эта пристройка не место для леди. Чейз точно знал, где сейчас Эва, потому что ее звонкий смех доносился из противоположной части двора. На мгновение он почувствовал непроизвольный укол ревности. Пока он понял это, уже отмахал полдвора.
Она не возражала против того, чтобы посещать жилище ковбоев, ухаживая за Недом, но из того, что он уже знал о ней, леди она была или нет, он вынес, что Эва Эдуарде не из тех, кто не протянет руку помощи нуждающемуся.
Признаваясь самому себе, что он ровным счетом ничего не знает о том, как обращаться с леди и чего от них ждать, Чейз шагал, пока не обогнул конюшню и не оказался почти рядом с пристройкой. Двое людей сидели на крыльце плечом к плечу. Это зрелище пригвоздило его ноги к земле. Эва наедине с мужчиной.
Но, узнав протяжный говорок Орвила, Чейз сразу успокоился. Не желая прерывать столь серьезную, судя по всему, беседу, Чейз прислонился к стене конюшни и стал ждать, когда Эва соберется возвращаться домой.
Чейзу удалось разобрать, как она спросила негромко:
– А ты всегда был ковбоем, Орвил? Старик гортанно рассмеялся.
– Нет, мэм. Я родился рабом. Уж и не помню, в каком году это было. Когда мне, по моим расчетам, было около тридцати, началась война, и я сбежал. Сражался в рядах Второго пехотного полка Западного Теннеси, куда набирали африканцев. Те денечки, когда я носил голубую форму, были самыми славными в моей жизни.