– Я там оказался случайно.
Тьма смеется девичьими голосами. Как же, как же… так тебе и поверили. Какие могут быть случайности? Ты ведь хотел, в этом правда, ты хотел взглянуть, понять, что же такого в обнаженном женском теле, что отец утрачивает разум.
– И кто тебе понравился больше? – продолжала допытываться Лизочка. – Наташка или Аксинья? Скажи, братец…
– Он слишком труслив, чтобы признаться, – это уже отец. Тьма лепит его фигуру, наделяет ее весом и призрачной плотью. – Да, мне не повезло с сыном.
Отец брезгливо кривится.
И сестры хохочут.
Матушка, которой тоже находится место, лишь вздыхает. Она сера, будто вылеплена не из тьмы, а из пепла, и единственная кажется ненастоящей. Она укоризненно качает головой, все повторяя:
– Как же так, сынок? Как же так…
Не слушать.
Глеб знает, что тьму нельзя подпускать слишком близко. Это и есть контроль. Над ней. Над собственным сознанием, выпустившим в мир чудовищ, пусть и выглядят они вполне себе обыкновенными.
– Так ты до сих пор сторонишься женщин? – поинтересовалась Аксинья, поправляя чулок. Она неприлично задрала юбку, выставив тонкую ножку. – Какая нелепость, отказывать себе в удовлетворении естественных потребностей лишь потому, что кто-то это считает неприличным. А как по мне, так неприлично лезть в чужие постели.
– И чужие дома, – поддержала сестру Софья. Поднявшись на цыпочки, она коснулась губами губ, а после и обвила шею старшей, прижалась к той всем телом, заурчала, довольная. И эта сцена одновременно притягательная и отвратительная, заставила Глеба сделать шаг назад.
– Смотри, он краснеет…
Хохот.
Отец цокает языком, а мать поджимает губы.
– Ты совсем нас не любил, – говорит она с упреком. – Иначе не сбежал бы.
– Любил, – Глеб нашел в себе силы ответить. – Поэтому и ушел, что не мог видеть… не мог защитить. Вы все…
– Мы все, – согласились сестры хором, – были счастливы. Может, в этом дело, а, Глебушка? В том, что ты не готов был принять такое счастье? Ты ревновал.
– Нет!
– Да, да, да! – они взялись за руки, но и в этом обыкновенном жесте теперь чудился некий скрытый смысл. – Ревновал нас к папочке! Ты сам хотел занять его место.
– Никогда!
– Не отрицай. Отрицание не приводит ни к чему хорошему. Мы знаем. Ты завидовал! Ему и нам. Такой беспомощный, такой глупенький. Ты мог бы присоединиться, если бы постарался, самую малость постарался… но ты был слишком слаб.
– Он исправится, – сказал отец, размыкая руки. И обе сестры обняли его, повисли на плечах. – Он уже исправляется. Он пришел и слушает.
– Нет.
Анна… нужно найти Анну.
– Правильно. Найти и забрать себе. Воспитать. Жену главное правильно воспитать, – согласился отец. И матушка поспешно склонила голову. – Главное, не спугни. Будь ласков. Привяжи ее к себе. Увези. Избавь от лишних людей в ее окружении.
Никогда.
– И потом, когда она привыкнет к тебе, измени. Ты ведь знаешь, что делать. Правда, сынок?
– Уходи, – Глеб повернулся к призракам спиной.
Тьма клубилась.
Мир почти исчез в ней. Почти. Если приглядеться, то там, правее, видно слепое пятно. Костер? Похоже на то. Надо искать не его, но Анну… как? По крови.
Глеб коснулся губ.
– Плохо, что родить она не способна, но с другой стороны всегда можно взять в дом подходящую девочку.
Сестры опять рассмеялись, правда сейчас их смех звучал искусственно.
– Или двух. Или трех… попробуй, и тебе понравится. Когда-то давно, когда мир еще не был скован этими нелепыми правилами, любой темный держал при себе десяток женщин. Ласковых, покорных, готовых ради него…
…кровь ощущалась на губах. Она казалась одновременно сладкой и горькой, и Глеб запомнил этот вкус. Закрыл глаза, сосредотачиваясь на той нити, что должна была возникнуть.
А если…
Он справится.
Надо просто верить. И себе в том числе.
– …признай, что тебе не раз и не два хотелось причинить кому-то боль. Это вполне естественное желание для того, чей удел носить в себе тьму.
Нить появилась, тонкая, дрожащая.
Светлая.
Она была такой яркой, что Глеб удивился, как прежде не замечал ее. А вот отец, тот не видел, смотрел, но не видел.
– И ты, и твой приятель слишком молоды, чтобы понять, что эту тьму не сдержать. Что ее и не нужно сдерживать, с ней вполне можно договориться. Впрочем, он, может, и понял. Спроси как-нибудь, что он испытывает, сдирая шкуру с приговоренных.
Усталость.
И отвращение к себе.
После поездок в столицу Земляной замолкает. Он становится неживым, будто с теми, с приговоренными, отдает императорским големам и часть собственной души. Впрочем, возможно, так оно и есть. Глеб не решился заговорить с ним об этом.
Нить обжигала руку.
– Ему стыдно. Это верно. В вас старательно взращивали это нелепое чувство стыда, отвращения к себе, хотя что может быть естественнее для темного? Мы сотворены такими волей Господа, и стало быть, мы нужны этому миру.
Отец шел.
Он не собирался отставать, отдав тьме сестер и мать. И хорошо, с ним одним Глеб как-нибудь да справится.
– Вы оба вполне могли бы быть счастливы, но вместо этого вы, словно кутята, тычетесь в мире, пытаясь найти свое в нем место. То место, которое у нас отняли.
Нить стала толще.
А еще Глеб увидел пламя, такое ослепительно яркое, что тьма отступила.
– Война сбросила оковы. Война многим помогла осознать, кто они есть… война…
Пламя летело к Глебу, и он остановился, позволив коснуться себя.
– Ты все равно убьешь ее, – сказал отец, прежде чем обратиться в пепел. – Вот увидишь. Ты ничем не лучше меня.
– Всем, – Глеб вдохнул огонь, чувствуя, как плавится в нем тело. – Я всем тебя лучше.
И мир вывернулся, возвращая его в явь.
У Анны глаза были желтыми, а сама она горячей. Огненной. И… в этом ли смысл? Во тьме легко заблудиться, а потому нужен костер. И тот, кто поддержит пламя, позволив душе отыскать путь.
– Знаешь, – Глеб коснулся теплого ее лица. – Кажется, я тебя люблю.
Вот только ему не поверили.
Проклятье не ушло.
Почему-то Анне думалось, что, побывав на изнанке мира, она вернется оттуда изменившейся, но если что и изменилось, так это насморк, которому вроде бы было неоткуда взяться, а поди ж ты. В горле тоже першило, явно намекая, что, пусть ночи ныне и теплые, но приличным женщинам далеким от юности все ж не следует гулять босиком.
А проклятье нет, не исчезло.
Теперь Анна чувствовала его вполне себе явно. Сидит гусеницей в паутине сдерживающих заклятий, затаилось, ждет, а чего – не понять.
– Пей, – Ольга сунула в руки кружку с горячим чаем. – Ты такая бледная… и тебя знобит. Что там было?
– Ничего хорошего.
– Это я знаю… только… подумала, если ты смогла, то и… – Ольга присела рядышком и, стянув плащ, накинула его на Ольгу. Под плащом у нее оказался брючный костюм из тонкой полупрозрачной ткани, сквозь которую просвечивало тело, и гляделось это до крайности неприлично.
То есть, днем, может, оно и вполне прилично, но не ночью, не у костра, который не думал гаснуть, но трещал себе, распугивая мошкару.
Из кустов выбрался Арвис, уселся рядом, пристроив голову на коленях. Закрыл глаза и заурчал, как-то вот совершенно по-кошачьи.
– Извините, – тихо произнес Богдан Калевой, опускаясь на траву. – Он еще несколько далек от понимания правил хорошего тона, но мы стараемся.
– Мы? – Анна потянула за репейник, что запутался в белых волосах.
Богдан пожал плечами.
– Он помог мне. Мог не помочь, а помог. Я не знаю, почему. Но получается, что я в долгу перед ним? Отец говорит, что люди благородной крови не забывают подобных долгов.
– Дурак.
– Сам дурак, – беззлобно заметил Калевой. Он сгорбился и обнял себя за колени. – Как думаете… когда нас придут жечь?
– Что?
– Я слышал, как та женщина, которая мама Сашки, она говорила с другой, молоденькой, она ей еще помогает. И говорила, чтоб та шла на старое место, что тут не безопасно, что скоро придут жечь. А мастера защиту ставили. Я ведь не дурак.