Читать интересную книгу Новый Мир ( № 8 2010) - Новый Мир Новый Мир

А еще Орлов пародировал газетный отчет о Каннском кинофестивале. Там была такая фраза: “Наш советский фильм „Знакомьтесь, Кукуев!” получил специальную премию жюри за лучший фильм о Кукуеве”.

 

На Всесоюзном радио в те годы подвизался человек с необычным именем: его звали Онегин, а фамилию он носил — Гаджикасимов. Это был азербайджанец, родом из Баку, и он, бывало, рассказывал истории из тамошнего быта. Ну, например, такое: в бакинской бане мылся армянин, у которого было две татуировки. На левой руке: “Никогда не забуду брату Альберту, который погиб через одного бабу”. А на правой: “Спи спокойно, дорогой брат Альберт, я убил того бабу”.

 

Некий летчик, который много лет жил в Якутии, рассказал мне нижеследующую трагическую историю. Во время войны обитавшие в тундре ненцы были доведены советской властью до отчаянья. Они восстали, вооружились охотничьими ружьями, сели на нарты и поехали штурмовать свою столицу — город Салехард. При этом говорилось: “Салехард возьмем — Москва сама сдастся”.

Можно себе представить, с какой жестокостью восстание было подавлено. А те из ненцев, что при этом не погибли и не были расстреляны, все равно смерти не избежали — их выслали в Среднюю Азию. А поскольку в тундре практически нет пыли (и содержащихся в ней микробов), у жителей Заполярья отсутствует иммунитет по отношению к “палочке Коха”.

И ссыльные ненцы (все до одного!) умерли от скоротечной чахотки.

 

В советские времена было такое понятие — “города-побратимы”. И вот мне пришло в голову объявить “побратимами” два до сей поры существующих города — Киров и Николаев.

(Для несведущих разъяснение: С. М. Киров был застрелен человеком по фамилии Николаев.)

Я стихов никогда не писал. Впрочем, лет в четырнадцать у меня были некоторые поползновения в сторону лирики. Но это быстро пресеклось по той простой причине, что в нашем доме жила Ахматова. Если такой поэт, как она, пребывает в соседней комнате и туда к ней приходит Пастернак, всерьез писать рифмованные строчки рука не поднимется…

А вот стишки юмористические, пародийные я иногда сочинял.

Помню, однажды я сказал Ахматовой:

— Анна Андреевна, не удивляйтесь, я сейчас прочту вам эпиграмму собственного сочинения…

 

В том, что сожжен был храм в Эфесе, —

Так говорили на процессе, —

Зря обвинили Герострата —

Там у жреца была растрата.

 

Ахматова отозвалась одобрительно:

— Это — настоящая эпиграмма.

А вот еще один мой опус в том же жанре:

 

РОНДО

Прикрой, подруга, декольте,

Поскольку люди здесь — не те.

При виде эдаких декольт

Мужчина обнажает кольт,

И машет инвалид культей

При виде дамы с декольтей.

Да ты уже не в тех летах,

Чтоб красоваться в декольтах!

Я говорю: надень пальту —

Прикрой, подруга, декольту!

 

Во второй половине пятидесятых и в шестидесятых годах к Ахматовой приходило множество людей, а потому у нас на Ордынке иной раз происходили встречи самые неожиданные. Борис Леонидович Пастернак ввел в обиход такое выражение: “Столкновение поездов на станции Ахматовка”. Впоследствии “столкновение поездов на станции” отпало, и Анна Андреевна за завтраком нам объявляла:

— Сегодня большая “ахматовка”.

Это означало, что у нее будет много посетителей.

В начале шестидесятых “ахматовка” обогатилась четверкой молодых питерских поэтов, это были Иосиф Бродский, Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев и Анатолий Найман.

Несколько лет тому назад мне подарили книжицу “Бродский об Ахматовой. Диалоги с С. Волковым” (Москва, 1992). На 23-й странице я обнаружил слово “ахматовка”, и теперь хочу сделать выписку.

“Волков: Опишите „ахматовку” подробнее.

Бродский: Это в первую очередь непрерывный поток людей. А вечером — стол, за которым сидели царь-царевич, король-королевич. Сам Ардов, при всех его многих недостатках, был человек чрезвычайно остроумный. Таким же было все его семейство: жена Нина Антоновна и мальчики Боря и Миша. И их приятели. Это все были московские мальчики из хороших семей. Как правило, они были журналистами, работали в замечательных предприятиях типа АПН. Это были люди хорошо одетые, битые, тертые, циничные. И очень веселые. Удивительно остроумные, на мой взгляд. Более остроумных людей я в своей жизни не встречал. Не помню, чтобы я смеялся чаще, чем тогда, за ардовским столом. Это опять-таки одно из самых счастливых моих воспоминаний. Зачастую казалось, что острословие и остроумие составляют для этих людей единственное содержание их жизни. Я не думаю, чтобы их когда бы то ни было охватывало уныние. Но может быть, я несправедлив в данном случае. Во всяком случае, Анну Андреевну они обожали.

Приходили и другие люди: Кома Иванов, гениальный Симон Маркиш, редакторши, театроведы, инженеры, переводчики, критики, вдовы — всех не назвать. В семь или восемь часов вечера на столе появлялись бутылки”.

 

В записных книжках Ахматовой нередко встречаются имена моих старых друзей, тех самых “московских мальчиков”, о которых вспоминал Бродский. А об одном из них — писателе Георгии Вайнере (которого мы называли Жорой) есть упоминание в дневнике Лидии Чуковской.

В записи от 7 января 1958 года приводятся слова Ахматовой, которая была возмущена предисловием Б. Я. Бухштаба к тому стихов Тютчева:

“...Оскорбление памяти великого поэта. Вы подумайте только: у человека удар, два удара, он тяжело больной, умирающий. Идиотка дочь пишет, что отец потерял голову от страсти к какой-то даме — это между двумя-то ударами! — и Бухштаб цитирует ее письмо! Дочь позволяет себе писать гнусные слова об умирающем отце, а милый, тонкий, умный Борис Яковлевич, не сморгнув, повторяет на странице о смерти поэта эти кощунственные строки”.

По поводу того же письма тютчевской дочери Анна Андреевна пересказала мне свой разговор с Ардовым.

— Входит Виктор Ефимович и сообщает торжественно, что один москвич, какой-то смрадный эстрадник, в стары годы знавал сына Тютчева от этой вот его последней дамы. Я не растерялась. Ярость сделала меня вдохновенной. Я в ту же секунду ответила: через пятьдесят лет кто-нибудь скажет, что лично знавал моих близнецов от Жоры (такой подросток сюда ходит). Один был миленький, миленький, а другой ужжасно, ужжасно неудачный…

Рассказывая, она не сердилась уже, а смеялась — громко, весело, как это не часто с ней бывает...

 

Начиная с шестьдесят второго года я подолгу живал в Коктебеле, в доме Александра Георгиевича Габричевского и Натальи Алексеевны Северцовой. Там я познакомился с Игорем Александровичем Кривошеиным. Дворянин, сын царского министра, этот человек долго жил во Франции. Во время Второй мировой войны он принял участие в Сопротивлении и был награжден орденом Почетного легиона. Когда в Москву с визитом прибыл президент Шарль де Голль, то он выразил желание, чтобы переводчиком при нем был именно Кривошеин…

Игорь Александрович рассказывал нам, как при немцах он сидел в парижской тюрьме вместе с французскими уголовниками. (А во Франции в те времена еще применялось национальное орудие казни — гильотина.) Так вот у одного из его товарищей по заключению была такая татуировка: пунктир вокруг шеи и надпись — “Линия отреза”.

 

В начале шестидесятых годов посольство Израиля занимало небольшой старинный особняк в одном из переулков между Арбатом и Пречистенкой. Помню, Кривошеин говорил полушутя:

— Это — дом моего тестя. Там, я знаю, есть место, где замурован клад… Надо бы познакомиться с их дипломатами и предложить сделку — уступить половину клада. Я полагаю, с ними можно договориться. Ведь они же не только израильтяне, они же еще и евреи…

 

В Коктебеле я познакомился и с сыном Кривошеина — Никитой. Родители привезли его из Франции в отроческом возрасте, затем отца посадили в лагерь, а они с матерью оказались в ссылке…

Никита в течение многих лет жил одной мечтой — любым путем вырваться из проклятой Совдепии. И у него была неудачная попытка: во время Фестиваля молодежи и студентов (1957 г.) он договорился с каким-то французом, и тот отдал ему свои документы. Никита попытался по ним выехать во Францию, но был разоблачен пограничниками и получил лагерный срок.