испытает его и его сердце? В конце концов, все, что от нас требуется – это ждать, когда Он нас позовет, а не роптать на свои неурядицы. Разве это так сложно?
По лицу Шломо пробежало такое выражение, словно он впервые встретил кого-то, кто не знал такую простую и саму собой разумеющуюся истину.
В ответ голос Арьи стал почти стальным. Так, что Шломо вдруг показалось, что его собеседник стал даже выше ростом.
– Мне все равно, кого Он испытывает, а кого нет, – сказал он, глядя в глаза Шломо и даже слегка наклонившись для этого к его лицу. – Но когда я вижу, что Рахель выбивается из сил, сама стирает белье и одежду или пытается соорудить ужин из тех жалких остатков, которые остались после обеда, я готов бежать отсюда сию же минуту, без промедления. Просто сесть на первый попавшийся корабль и бежать.
– Между прочим, я тоже не бездельничаю, как ты мог заметить, – голос Шломо, пожалуй, прозвучал немного обижено. – Пятнадцать уроков в неделю этим лоботрясам, которые не могут отличить наречие от прилагательного. Можешь быть уверен, что я ем свой хлеб не напрасно.
– Дело не в этом, – Арья, наконец, попытался протиснуться мимо занявшего весь проход Шломо. – Дело в том, что ни у кого из нас нет никакого будущего. Ни у вас, ни у меня, ни у кого… Или, может, ты будешь до гробовой доски преподавать немецкий язык и иврит, а я буду сидеть со счетами в какой-нибудь никому не нужной конторе?
Ноги его застучали по лестнице, ведущей во двор.
– И все-таки ты чего-то не понимаешь, – сказал ему вслед Шломо. – Подумай сам, Арья. Если мы целиком доверяем Всевышнему, какие у нас есть причины интересоваться своим будущим?
– Я опоздаю в лавку, – не оборачиваясь, бросил Арья и закинул сумку на плечо.
– Очень может быть, – сказал Шломо. – Только я тебя заклинаю основанием Престола, Арик. Не вздумай, пожалуйста, рассказывать о наших разговорах Рахель. Поверь мне, это будет лишним.
Последние слова были сказаны уже в спину убегающему прочь Арье, который, кажется, обронил в ответ что-то невразумительное, – то, чего Шломо уже не расслышал.
Вечером того же дня господина Шломо Нахельмана можно было видеть входящим в парикмахерскую Авигдора Луца, что рядом с пересечением улицы Навиим и безымянным переулком, который кончался с двух сторон тупиком. Он пришел туда, когда солнце уже цеплялось за верхушки башен и колоколен, а вышел, когда на западе догорали тревожные багровые полосы заката.
– О, – сказал Авигдор, подняв голову на зазвонивший колокольчик. – Смотрите, кто к нам пожаловал. Сам господин Шломо Нахельман собственной персоной… Прошу.
Он оторвался от сидевшего перед зеркалом клиента и помахал Шломо свободной рукой.
Посетитель в его кресле – весь в пене, накрытый белоснежной простыней – слегка повернул к Шломо голову и на всякий случай тоже кивнул.
– Я подожду, – сказал Шломо, садясь на свободный стул и взяв одну из лежавших на столике газет.
Но лицо его было теперь непроницаемо, словно его закрывала стальная пластина, мешающая рассмотреть самое главное.
Когда посетитель ушел, господин Нахельман сделал то, что заставило Авигдора Луца удивиться, хотя он, конечно, и не подал виду.
Он встал и, закрыв за посетителем дверь, щелкнул щеколдой и повесил на нее табличку «Закрыто». Потом задернул единственное в парикмахерской окно плотной занавеской, вернулся и сказал:
– Ну, вот. Кажется, теперь можно приступить.
– Ну, что же, – сказал Авигдор, не зная, что, собственно говоря, он должен делать. Но господин Нахельман не заставил его долго ждать.
– Помнишь, я рассказывал тебе о человеке, которого Всемогущий избрал из среды своего народа, чтобы тот стал светом и опорой Израиля?
– Конечно, – сказал Авигдор Луц, припоминая эту историю. – Ты рассказывал мне о Машиахе. Я помню.
– Да, – Шломо достал папиросу. – Я рассказывал тебе о Машиахе, чьи шаги уже раздаются неподалеку. Но я рассказал тебе не все, Авигдор. Я не рассказал тебе, кем был этот человек.
– И кем же он был? – спросил Авигдор Луц.
– Этим человеком был я, – сказал Шломо.
Как должно быть смешно он выглядел сейчас – одетый, несмотря на вечернюю жару, в европейское платье, с тросточкой в руке, словно этот вычищенный к случаю костюм и этот котелок, слегка наклоненный набок, тоже были с необходимостью причастны всему совершаемому и должны были, в свою очередь, тоже засвидетельствовать и подтвердить правоту им сказанного.
– О-оо, – протянул Авигдор Луц, который хорошо умел держать себя в руках и которому за время его цирюльничества доводилось слышать и не такое. – О, – повторил он, подходя ближе к этому странному человеку, чтобы увидеть, как капли пота текут из-под его котелка по лбу и щекам. – Не хочешь снять плащ?
И после того, как Шломо отказался, спросил:
– Ты это серьезно?
– Как нельзя более, – ответил господин Нахельман, не отводя своего, вдруг замерзшего, металлического взгляда от глаз Авигдора, словно пытаясь загипнотизировать его. Потом он достал из жилетного кармана платок и повторил: – Как нельзя более серьезно, Авигдор…
– Одну минуту, – Авигдор взял веник, чтобы отмести в сторону рассыпанные на полу волосы. Потом он сделал несколько движений веником и остановился около сидевшего на скамейке для посетителей Шломо. Помедлив немного, он сказал:
– Ты умный человек, Шломо. Поэтому ты должен понимать, что для того, чтобы кто-то поверил тому, что ты сейчас сказал, требуются известные доказательства. Уверен, что ты знаешь это лучше меня.
– Похоже, ты говоришь о чуде, если я не ошибаюсь, – спросил Шломо, как могло показаться – с изрядной долей пренебрежения в голосе.
– Одно маленькое чудо, которое, я думаю, смогло бы убедить большую компанию, – пошутил Авигдор.
Наверное, он еще не понял, что шутки были сейчас крайне неуместны.
Господин Нахельман по-прежнему смотрел на него непроницаемым, замороженным взглядом, как будто имел про запас нечто такое, что было гораздо убедительнее любых доказательств.
Погружаясь в этот взгляд, господин Авигдор Луц вдруг почувствовал, как озноб пробежал по его спине. Так, словно он оказался вдруг без одежды в холодном, темном погребе, да еще перед лицом чего-то такого, чему не было имени. И оно, это неназванное, никуда не торопилось, заранее зная наперед любой шаг и любую мысль Авигдора Луца.
Потом Авигдор услышал голос, который сказал:
– А если я скажу тебе, что требование чуда оскорбляет Всевышнего? Что ты ответишь тогда?
Холодный взгляд внимательно изучал Авигдора, но при этом он как будто смотрел на него откуда-то издалека, словно сам Шломо был где-то далеко, за много тысяч миль отсюда.
– Как может оскорбить Всевышнего то, что Он делает сам? – Авигдор засмеялся, пытаясь освободиться от этого наваждения. Вероятно, приведенный аргумент показался ему довольно убедительным, поэтому он повторил его еще раз. Но теперь он звучал несколько по-другому, а именно так:
– Чудо примиряет нас с нашими несовершенствами.
Это было довольно изящно и, пожалуй, даже вполне справедливо, но все