Читать интересную книгу Шок от падения - Натан Файлер

Я знаю, что она хотела сказать. Она покачала головой внутри капюшона.

— Извини. Нехорошо получилось. Я просто хотела… Я бы волновалась за тебя.

Доктор Клемент с громким стуком опустил свой стул на пол.

Я видел, что он изучает мое лицо. Как я себя чувствовал?

Наверное, я мог ему рассказать, каково это — встретить восемнадцатилетие в психиатрической больнице. Я стоял в кухне для пациентов, глядя на закипающий чайник и пытаясь расслышать Саймона в бульканье воды. А потом в дверях появились мама с папой. Мама держала в руках коробку, обернутую золотой и серебряной бумагой, к которой был привязан серебристый воздушный шарик.

Я вообще забыл, какой это день.

— Спасибо, мам! Спасибо, пап!

Мы прошли в мою комнату и открыли коробку. Шарик улетел под потолок и забился в угол.

— Если тебе не нравится…

— Да нет, нравится.

— Вообще-то, это Джейкоб посоветовал, — объяснил отец. — Мы столкнулись с ним на улице. Он тебе говорил?

— Мы с ним не общаемся.

— Он говорил, что собирается зайти…

— Я же сказал, мы с ним не общаемся, понятно?

Я не хотел на них орать. Они же не виноваты…

— Прошу прощения. Я не хотел…

Отец аккуратно сложил оберточную бумагу и оглянулся в поисках мусорного ведра, а потом уронил ее на мою кровать и уставился в окно. Мама сидела рядом со мной. Она погладила меня за ухом, как маленького.

— Думаю, Джейкоб сильно переживает, — сказала она наконец. — Ему очень трудно. И нам тоже. Это касается всех, кто тебя любит.

Я уставился на воздушный шарик, висевший под потолком.

— Мне тоже трудно.

— Я знаю, милый. Я знаю.

Отец быстро потер руки, как он всегда делает, когда хочет выглядеть решительным и уверенным. Когда он хочет спасти нас от нас самих.

— Может, сыграем? — спросил он.

Я постарался развеселиться. Не хотелось грустить, когда они из кожи вон лезли, чтобы поднять мне настроение.

— Это очень хороший подарок, — сказал я. — Спасибо.

Я действительно так думал. Совсем недавно больше всего на свете я мечтал получить «Плейстейшен-3» и какие-то игры к ней, но теперь даже не мог вспомнить, чего именно мне хотелось. Зато я точно помнил, что родители в этом абсолютно ничего не понимали. Было даже забавно смотреть на их попытки. Мы прошли в холл, где стоял телевизор, включили приставку и играли по очереди, сидя на продавленной кушетке или стоя на коленях на полу. Потом к нам присоединился Томас и парочка других пациентов. Юэн, мне кажется. Или, может, Алекс. Или не Алекс. Это не важно, потому что я все равно поменял все имена. Все имена в этой истории — вымышленные. Я ни за что не стал бы так подставлять людей. Даже Клэр-или-Энну на самом деле зовут каким-то другим именем, которого я не могу вспомнить. Ведь вы же не думаете, что на самом деле меня зовут Мэтью Хомс? Не думаете же вы, что я стану рассказывать всю свою жизнь незнакомым людям?

Да ни за что на свете.

Получилось смешно, потому что человек, которого я зову Юэн, не мог сидеть спокойно. Он бегал по залу, почти не глядя на экран. И все время издавал разные звуки:

— Ба-бах! Ба-бах!

Он даже сам не замечал, что орет во весь голос.

— Ба-бах!

Я вспомнил, как в детстве, когда я болел, действительно болел, мама помогла мне соорудить домик в гостиной, и мы играли в «Данки Конг» на моем цветном «Геймбое».

— Ты помнишь, мам?

Она поглядела на меня пустым взглядом. Нет, не пустым. Скорее отстраненным… словно видела сквозь меня что-то свое. И ее голос тоже прозвучал издалека:

— Нет, не помню.

Она никогда ничего не помнит. Особенно про то время. Она не помнит, какая она была… как она обращалась со мной. Она не помнит, как страдание изливалось из нее, заполняя весь дом. Как оно подчиняло ее себе.

— Ты была тогда совсем чокнутая, — сказал я.

— Ба-бах! Бум!

— Что, милый?

Но может быть, я все путаю. И вообще, какая разница? Она старалась. Думаю, все претензии к родителям имеют ограниченный срок годности.

И он истекает, когда тебе исполняется восемнадцать.

Пора в этом признаться.

— Что-что, милый? — спросил она снова.

— Ничего. Не важно.

Я наклонился к ней, положив голову на ее плечо, и слушал ее дыхание. Потом была моя очередь играть, но я уступил ее Томасу. Я примостился рядом с мамой, положив голову на ее плечо. Потом лег на подушку у нее на коленях. И прямо так и уснул. Она вся состоит из острых углов. С ней я никогда не чувствовал себя уютно, но она всегда была рядом.

— Бац-бац!

В тот вечер они оба остались в отделении на ужин. Обычно на ужин дают одни только бутерброды, но, чтобы отпраздновать мой день рождения, папа купил фиш-энд-чипс на все отделение, всем медсестрам и пациентам. Столовая шуршала оберточной бумагой. Весь дом пропах солью и уксусом.

Где-то в середине мама куда-то исчезла, а потом свет погас, и она вернулась с шоколадным тортом с восемнадцатью горящими свечами. Все запели «С днем рождения!». И Саймон присоединился к хору.

Он был в языках пламени.

Разумеется, он был в пламени.

Медсестра схватила меня за запястье и быстро потащила в амбулаторию, где сунула мои пальцы с вздувшимися на них волдырями под холодную воду. Я понятия не имел, что я сделал, я только пытался его удержать.

Мне прописали другие лекарства. Больше побочных эффектов. Больше сонливости. Со временем Саймон все сильнее отдалялся. Чтобы его увидеть, я должен был сосредоточиться. Но я не оставлял попыток. Я присматривался к дождевым облакам, опавшим листьям, косым взглядам. Я искал его в тех местах, где его можно было ожидать. В воде из-под крана. В рассыпанной соли. Я прислушивался к паузам между словами.

Сначала я думал, что он сердится или просто уже не надеется до меня достучаться. Это расстраивало. Даже не знаю, кто из нас в большей степени зависел от другого. В следующие несколько недель я лежал в постели, прислушиваясь к скрипу жалюзи и обрывкам разговоров, долетавшим из комнаты медсестер. И смотрел, как медленно умирает мой воздушный шарик.

Самое худшее в этой болезни — не то, что она заставляет меня верить в разные вещи или совершать те или иные поступки. И дело не в том, что она управляет моими действиями или позволяет другим мной управлять.

Самое худшее, что я думаю только о себе.

Психическая болезнь поворачивает человека внутрь себя. Мне так кажется. Она не позволяет нам выйти за пределы собственной душевной боли, точно так же, как сломанная нога или порезанный палец настолько завладевают нашим вниманием, что здоровая нога или палец просто перестают существовать.

Я зациклен на себе. Почти каждая моя мысль — обо мне самом. Вся эта история только обо мне: что я чувствовал, что думал, как мне было плохо. Наверное, это то, что доктор Клемент хочет услышать?

Но вслух я сказал:

— Я не сделал ничего плохого.

— Конечно. Конечно. Но все о тебе беспокоятся. Как ты думаешь, почему?

— Я не…

Врач, сидевшая рядом со мной, взяла мою историю болезни, но доктор Клемент сказал:

— Все нормально, Никола, не надо ничего записывать. Давайте просто послушаем, что скажет Мэтью.

Она положила ручку и покраснела. У врачей своя иерархия, и доктор Клемент — очень важная шишка. Он мой консультирующий психиатр. Как он скажет, так и будет.

— Я хочу домой, — сказал я.

— Где твой дом? — спросила Аннабель.

Она предложила спуститься с ней в бухту, и я не стал спорить. Невозможно отказать, когда на тебя смотрят так, как она: не то уверенно, не то умоляюще. А может, я чувствовал себя в долгу перед ней.

Дождь кончился. Ветер тоже затих. Галька шуршала под нашими ногами, когда мы подошли к полосе прибоя, где темные волны разбивались белой пеной.

— Я живу в Бристоле, — ответил я ей. — У меня своя квартира. То есть не в том смысле, что она принадлежит мне.

Море выглядело, как черный шелк. Или, может быть, бархат. Я всегда их путаю. Я просто хочу сказать, что оно выглядело красиво. Море и небо были одинакового черного цвета, и, глядя вдаль, нельзя было угадать, где кончается одно и начинается другое.

И луна была огромная. И миллиарды звезд усеивали небо.

— Как, должно быть, здорово — здесь жить.

— Я живу в занюханном вагончике, Мэтт. Вместе с отцом. Ничего хорошего.

— Это ты моей квартиры не видела.

Аннабель засмеялась. Я не собирался острить, но было приятно слышать ее смех. Она часто смеялась. Она из таких людей, которые могут сказать: «Если не смеяться, то будешь плакать».

Ну, то есть она так не говорила, но я легко мог это себе представить. Она, наверное, очень хороший человек. Я считаю, если ты не бросишь незнакомца рыдающим на обрыве, значит, ты — хороший человек. Но дело не только в этом. Еще и в том, как она себя вела. Как будто все это очень важно, но не настолько, чтобы не предложить еще одну чашку чая из термоса или не спросить, не замерз ли я, потому что тогда можно вернуться в кемпинг и одолжить у ее отца свитер. И ей правда жаль, что моя жизнь не сложилась. Но все будет хорошо. Она уверена.