ужасно неловко, я просто горела от волнения и необходимости скрывать свою ревность к человеку, который в одно мгновение вытеснил меня из сердца Леды. Тогда я еще верила в то, что мое существование имеет для нее хоть какое-то значение. А он, глядя поверх меня, изящно жестикулируя, произнес длинный монолог на тему этимологии различных имен. Начал с моего:
— Да, Вера… простое, хорошее, истинно славянское имя. По-гречески будет «Пистис»… А вы знаете, откуда пошло это имя?
Я ожесточенно ковыряю заусенец на указательном пальце и думаю, что этой избитой и затасканной легенды не знают только дикари в малоизученных районах Африки, но на лице, в угоду Леде, изображаю неподдельное любопытство.
— Не знаете?!
Доволен возможностью обнаружить свою эрудицию на фоне чужого невежества.
— Ну как же… — тут он долго и красочно, с неточностями и ненужными преувеличениями доводит до моего убогого сведения правду о моем имени. Леда сияет от гордости. Я неловко стою, прислонившись к двери, и раздумываю: можно мне уже идти или ликбез еще не завершен?
— Да, — задумчиво продолжает «эрудит», — в моем случае все гораздо сложнее… Мое имя Максим…
Он делает многозначительную, но совершенно непонятную для меня паузу и выжидающе смотрит, какое впечатление произведет сей невероятный факт. Я смущаюсь и корчу смешанную мину удивления, восхищения и заинтересованности. В эту минуту мне хочется убить этих двоих, а потом провалиться сквозь землю от стыда и презрения к самой себе.
Но Максим удовлетворен моей реакцией и продолжает:
— Конечно, всем известно расхожее значение этого имени… Но немногие знают, что на древнееврейском точно так же звучит прилагательное «очаровательный», «чудесный». Да, здесь все непросто…
Леда уже прочно усвоила все преимущества «закоса под дурочку» и елейно-детским голоском проворковала:
— А как же насчет Леды?
Она очаровательно, но фальшиво улыбается. Как объяснить, что естественная улыбка идет ей гораздо больше, она заставляет простого смертного осознать свое убожество и преклонить колена перед богиней. Я никогда не смогу ей этого объяснить. Да, наверное, и незачем.
Она отлично знает, откуда это имя, более того, миллион раз рассказывала об этом всем своим знакомым, и от нестерпимой горечи и возмущения мне хочется пытать их перед смертью. И себя пытать.
В комнате повисает неловкая пауза. Максим не знает этой легенды. Но бледнеет не он, а Леда. Мгновенно оценив ситуацию и ее возможные последствия, она быстро спохватывается и тараторит, словно пытаясь продемонстрировать перед таким эрудированным человеком свои незначительные познания. Знает, подлая лицемерка, что это безотказно сработает!
— Говорят, это от имени какой-то греческой богини, которую полюбил Зевс… Правда, я плохо ориентируюсь в древнегреческих мифах…
Максим вяло отвечает, что на самом деле история была более чем запутанная, но сейчас у него нет времени вдаваться в детали — вечером репетиция, а через неделю гастроли в Париже.
Все психологические механизмы сработали на ура, все довольны, идол ублажен, мавр сделал свое дело и может идти на все четыре стороны.
Сразу же за этим воспоминанием в памяти всплывает другая картина — куда более драматичная и тяжелая для меня. Это было еще в те далекие времена, когда Максим только-только вторгся в нашу дружбу, а я наивно полагала, что легко сумею справиться с этим самовлюбленным, пустым павлином. Но недооценила те преимущества, которыми он обладал как лицо противоположного пола, и переоценила степень своей значимости и влияния на Леду.
В тот памятный вечер, еле сдерживая накопившееся раздражение и чувствуя, что рано или поздно оно все равно прорвется — так почему бы не покончить со всем этим прямо сейчас? — я стала дожидаться, когда этот самоуверенный невежда «проколется» настолько очевидно, что я смогу наконец прилюдно (и главное, «при-Ледно») разоблачить его псевдоэрудированность. Ждать пришлось недолго.
Зная — или, по крайней мере, догадываясь, — что Леде затея не покажется ни забавной, ни занимательной, я старалась сдерживать распирающее меня злорадство, и в принципе мне это удалось. По-моему, я довольно деликатно заметила Максиму, что это Верлен был на 10 лет старше Рембо, а не наоборот. Но эффект получился неожиданно катастрофическим. Максим глубоко оскорбился, Ледино лицо исказилось от злобы. Я не помню в подробностях, как закончился тот злополучный вечер. Зато его последствия добавили новый экспонат в мою коллекцию сердечных шрамов. После этого инцидента Леда надолго перестала со мной разговаривать.
Первое время я ходила совершенно ошарашенная и все никак не могла поверить, что все кончено. Подумать только: всего несколько слов, несколько каких-то звуков — и вся моя жизнь, все, чем я с таким трудом поддерживала свое шаткое душевное равновесие, рухнуло в одну секунду и погребло под обломками мое уставшее, измотанное сердце. Какая дура — как может кончиться то, чего никогда не было?
Вот тогда-то у меня и появилась возможность пронаблюдать мою фею со стороны. Пелена, застилавшая все это время глаза, стала постепенно растворяться в атмосфере полного отчуждения и разрушающей амальгамы любви и жгучей злобы.
Видно было, что постоянная необходимость поддерживать свой имидж возвышенной, отрешенной от материальной тщеты личности держит Максима в страшном напряжении. И из-за этого он еще больше раздражался, злился на Леду, думая, что она снобка и не спустит ему ни малейшей оплошности, оговорки или даже «неправильного» жеста. Хотя за этим не стояло ничего, кроме боязни потерять вес в своих собственных глазах через призму Лединого презрения.
Но однажды он не удержался и отпустил ядовитое замечание, сдобренное лакейской ухмылкой…
И враз исчезло всякое напряжение и неловкость — наконец они оба смогли говорить на действительно интересующие их темы: о том, что в Известном оркестре платят до смешного мало, что В. отгрохал себе шикарную дачу — хотя он всего-навсего «вонючий тромбонишка», а Л. выгодно женился на дочери мясного короля…
* * *
Когда в отношениях с Ледой были расставлены все точки над «i», мы снова сблизились с сестрой. Она, казалось, забыла все наши разногласия и стала воспринимать меня как «понимающего» и, главное, морально устойчивого и надежного товарища. Слегка смущала, правда, возлагавшаяся на меня ответственность, но в общем я была не против нашего сближения. По крайней мере, это помогало заполнять бесконечно длинный отрезок времени между расставанием с Никой и сном.
Теперь, приползая вечером домой, она тянула меня на кухню и с упоением начинала рассказывать о своей работе в офисе. Ее возбужденная речь проносится мимо моих ушей, почти не задевая сознания, и все-таки какое-то непонятно тяжелое чувство сжимает мне сердце. Видя взволнованное, оживленное лицо сестры, блеск в ее бесконечно уставших глазах, я вспоминаю те далекие времена, когда