замечает этого.
И вот уже мы говорим о новой выставке, вспоминаем, с каким отчаянием социолог пытается втереться к нам в доверие, молча любуемся облаками, — но я вижу — да! вижу! — в ней все еще живет то страшное, что так крепко держит ее. Тревога, тревога выглядывает из жемчужного тумана ее глаз, и я вижу эту тревогу, как бы Ника ни хотела скрыть ее от меня, как бы ни хотелось мне на время ослепнуть.
Когда такие моменты стали учащаться и удлиняться, я бросила курить. Как отсохло. Чем больше я узнавала Нику, тем больше изменялся мой угол зрения на жизнь — я начала видеть в ней какой-то нижний слой, что-то неясное и неуловимое, отчего мир стал ощущаться иначе.
Помимо внутренней, душевной борьбы, ее совершенно очевидно беспокоила вполне реальная, физическая боль. Ника никогда об этом не говорила, но мне все ясно было без слов: иногда она появлялась в универе бледная, с расширенными зрачками, с тонкой голубой жилкой около правого глаза и еле заметной складкой меж бровей. Осторожно шла в аудиторию, так же осторожно садилась на свое место. Уже на лекции периодически с силой нажимала пальцами на переносицу; потом некоторое время сидела без малейшего движения, словно прилежная ученица, и при этом голову держала так неестественно прямо, будто в шее у нее находились не гибкие позвонки, а стальной прут.
* * *
Философ нес какую-то чушь, считая, как и все остальные его коллеги, свой предмет самым важным, и ужасно злился, когда кто-нибудь его не слушал. Меня так и подмывает сорваться с места и нахамить ему — по-базарному, по-продавщицки. Сказать, что он и ему подобные отравили нас своими книжками, вырвали нас из блаженного неведения, превратили в убогих пессимистов-теоретиков. Сказать, что в сказках Туве Янссон на самом деле гораздо глубже и тоньше философская мысль, чем в зануднейших рассуждениях Камю и Сартра. Что это чтение гораздо полезнее современному представителю homo sapiens — несчастному, запуганному, осаждаемому со всех сторон, высунувшему от лихорадочного тараканьего бега обложенный гастритный язык, чем облеченная в витиеватые слова-крючки экзистенциальная пустота, космическое одиночество, бессмыслица, мухи, бессмыслица и снова пустота. И бессмыслица. И я бесконечно, хронически не понят.
Что городит этот немолодой человек? Предсказывает нам будущее в самом мрачном и абсурдном свете. А то мы сами никогда не задумывались об этом! Наставительно советует прочитать очень умные книжки, в которых очень умные люди подробно, аргументированно и неопровержимо доказывают, что мы на всех парах летим в тартарары, искусство уже ждет нас на дне, а сверху на нас испражняются новейшие технологии и льются уринообразные потоки информации. Пошел ты!
Но не только внешний раздражитель в лице этого умудренного тупым и убогим жизненным опытом старика не дает мне покоя. Внутри я похожа на вулкан: там что-то бурлит, клокочет, ненадолго залегает на дно, потом с новыми силами подкатывает к горлу и не дает свободно вздохнуть. Меня бесит все и вся, но больше всего я злюсь на саму себя. И на это есть две причины, вернее, одна, из которой, в свою очередь, вытекают два следствия. И имя этой причине Зависимость — слово, которое ассоциируется у большинства людей со слабовольными наркоманами, матерями-одиночками и диабетиками; слово, которого все боятся и отрицают, объявляя зависимыми кого угодно, но только не себя, будучи в то же время намертво связанными по рукам и ногам. Слово-фикция, слово-обман, слово, которое притворяется, будто его не существует, и в то же время невидимо сопровождает человека на протяжении всего его жизненного пути, освобождая своего добровольного раба лишь при встрече с более мощным претендентом на обладание человеком — со Смертью.
Сегодня я особенно остро почувствовала всемогущество Зависимости. Во-первых, именно сегодня я впервые поняла, что сигареты имеют надо мной некоторую власть, и мне стоит немалого труда поднять в себе восстание против их тирании. А во-вторых — и это было гораздо тяжелее, — я почувствовала, что мне не хватает себя. В том смысле, что раньше мне хватало своего общества, своего мира и ни в ком другом я не нуждалась. А сегодня я почувствовала эту «нужду» по другому существу. Так что пусть этот самовлюбленный зашоренный старик только попробует сделать мне замечание — я ему по пунктам разложу, почему не стоит слушать то, что он несет.
Я почти с ненавистью наблюдаю за вьющейся голубой змейкой под Никиным глазом и пытаюсь заставить себя найти хоть что-нибудь отталкивающее в этом человеке. Но нет — не могу — и от этого на душе одновременно тяжело и волнующе-радостно. Словно меня окутал густой апрельский туман — он опутал мое тело, сковал сознание, сдавил грудную клетку так, что тяжело дышать. И в то же время мне тепло и спокойно, мысли-мозгоедки почти оставили меня и ничто больше не гложет. Я медленно плыву в этом тумане и чувствую что-то очень похожее на гармонию и… счастье — могла ли я когда-нибудь мечтать о том, чтобы хотя бы приблизиться к этому заветному состоянию?!
Когда трещинка между бровями становилась стариковски четкой, Ника опускала руки под парту и надавливала какие-то точки на кистях. И хотя она старалась делать это незаметно, но скрыть свое страдание от меня у нее не было ни малейшего шанса — однажды заинтересовавшись чем-то (что бывало крайне редко), я исследовала объект своего внимания с дотошностью патологоанатома. Но, в отличие от патологоанатома и в отличие от моего обычного исследовательского равнодушия, с которым я наблюдала за своими «кроликами», страдания Ники сразу вызвали во мне искреннее сочувствие. Хотя нет, сочувствие — пустое, лишенное смысла слово. Сочувствовать можно погорельцам, а потом спокойно пойти в кафе и выпить чашечку кофе, равнодушно, как новость из газеты, рассказывая знакомому о том, что ваши друзья остались без жилья. Я не просто сочувствовала — у меня было полное ощущение, что я сама испытываю ее боль. Впервые заметив, что с ней что-то не так, я с несвойственной мне прямотой, без всяких экивоков и предисловий взяла и спросила, что с ней происходит. Она стояла у окна аудитории, и ее четкий профиль показался мне заостренным. Услышав мой вопрос, она повернулась и посмотрела на меня своими глубокими глазами. Внешне они были такими же спокойными, как всегда, но я вдруг увидела в этом туманном безмятежном море зарево пожара, увидела, как то и дело из черной, неестественно большой пропасти зрачка выползало что-то жуткое, что-то, что причиняло Нике невыносимые страдания. Я стояла, тупо уставившись на нее, ошеломленная,