3
Чинаровый столб в добрый обхват одним концом врос в глиняный пол, а другим подпирал толстую четырехгранную балку, на которой покоился потолок, подбитый снизу шелевкой.
Склонившись над столом, примостившимся в углу, Дунетхан месила упругое тесто. Мысли ее были далеко. Средний сын Созур написал, что уже отслужил три года и через какой-нибудь месяц будет дома. Ох, как еще долго ждать! Тридцать раз она ляжет спать, тридцать раз встретит утро. Еще тридцать дней, а они сейчас длинные… Доживет ли она до того дня… Ночами плохо спит, проснется среди ночи и лежит до рассвета с открытыми глазами, о чем только не передумает, что только не вспомнит. Силы, чувствует она, стали уходить. Но надо выдержать, дождаться сыновей и мужа.
Созуру она устроит кувд[35], достойный Каруоевых. Заквасила в новой деревянной бочке сыр, откормила индеек, кур, ну а выбрать баранов — дело мужчин. Она созовет гостей со всего ущелья. В доме, слава богу, все есть. Господи, сама она готова сидеть на чуреке с водой, только бы ее глаза увидели сыновей, мужа, а потом и умереть не страшно. Пока же в каждом шорохе, звуке ей чудились их шаги. Оказывается, счастливой тоже нелегко быть.
Она положила в пирог начинку из свекольной ботвы и сыра и засеменила к печи. Подхватила с пахнувшего свежей глиной пола кочергу, быстро перебрала гладкую ручку, ухватилась за длинный ее конец и присела на корточки; печь дохнула в лицо жаром крупных березовых угольев. Откинулась всем телом вправо, прищурилась и, задержав дыхание, энергично разгребла уголья, освободив от них широкий под, затем, опершись на кочергу, встала, медленно разогнула спину.
В узкое окно со двора вползло заходящее солнце, в кухне посветлело. И столб, и балка, и потолок стали коричнево-матовыми: в доме когда-то пользовались открытым очагом, о чем напоминала святая святых горской сакли, густо закопченная очажная цепь. И хотя на месте дымного очага с давних пор стояла вместительная печь, удивительно, похожая на кибитку кочевника, цепь, однако, не сняли; ее подтянули к балке. Видно, предок Хадзыбатыра, когда прицеплял цепь, думал о вечности жизни, неиссякаемости своего рода, о традициях отцов…
Дунетхан торопилась с пирогами, чтобы успеть отнести Сандроевым, пока они не пришли с работы. О себе она не думала. Много ли ей надо? Выпьет стакан простокваши и будет тем сыта. А вот Тасо и Буту, поди, не всегда сыты. Да разве они признаются в этом, если даже будут валиться с ног! Такие уж они, горцы! Эх, это настоящее несчастье, когда в доме нет женщины.
Непонятный человек Тасо: сам после смерти жены прожил бобылем и сына не женит. Раньше такое одиночество мужчины считалось позором. А может, Сандроевых прокляли?
Во дворе коротко тявкнула собака, и Дунетхан выглянула в окно: оранжевое солнце наполовину скрылось за хребтом.
Кто-то вошел в дом, и хозяйка прислушалась к легким шагам, проследовавшим мимо кухни. По ним узнала младшего сына Асланбека. Но он был не один.
Кто же пришел с ним? Не похоже, чтобы чужой, тогда бы сын, прежде чем переступить порог, громко сказал для нее: «Каруоевы, дома ли вы? К вам пожаловал гость!»
Матери, хотя она и скучала по Асланбеку, было неприятно, что он зачастил в аул. На прошлой неделе целый день провел со своим другом Буту, и вот тебе — снова заявился. Уж не потерял ли мальчик стыд, если оставляет отару на попечение старого Хамби. Надо поговорить с дядей, зря балует племянника, чего доброго, из него не выйдет настоящего мужчины.
За стеной послышался голос сына.
— Хорошо ленивых за смертью посылать, тогда бы никто из нашего аула не умер скоро, — и что-то совсем тихо сказал.
В ответ кто-то засмеялся, а затем раздался шлепок.
«С кем он там? — Дунетхан прислушалась. — Невыдержанный, грубый. В доме нет старшего мужчины, вот со мной и не считается. Приехал бы скорей Батако…»
— Едва дождался тебя.
Мать забыла о пирогах. Нет, сына уже не узнать. В последнее время его как будто подменили: непоседлив, озабочен, скрытничает.
— Прости, Асланбек, два раза я ходила к ней.
Дунетхан узнала по голосу Залину, старшую дочь Джамбота, и вся вспыхнула.
Перед ее мысленным взором встала далекая осень.
…Хадзыбатыр в одном селе, в долине, удачно обменял шерсть на мешок кукурузы и, навьючив зерном двух ишаков, пустился в обратный путь в горы. С ним была и жена.
Дорога в Цахком, к несчастью Дунетхан, лежала через райцентр, и Хадзыбатыр — лучше бы он тогда умер, — решил завернуть в окружком партии: что, если там будет поручение для Тасо, секретаря партячейки. Ох, как она отговаривала его, будто сердце предчувствовало беду. Но не послушался муж.
В окружкоме его приветствовали, велели остаться, послушать доклад о текущем моменте, который сделает товарищ из города. Напрасно Дунетхан напоминала ему о детях, которых некому покормить. Хадзыбатыр был неумолим, велел ей остановиться у дальних родственников и ждать его. Но тут, как на грех, подвернулся Джамбот, заведующий магазином в Цахкоме: он гнал в аул целый караван ишаков с товарами. Обрадовался ему Хадзыбатыр, попросил взять в попутчики жену, а я, мол, нагоню вас в пути.
Не смела она ослушаться мужа…
Полпути осталось позади, а Хадзыбатыра не видно, и оттого на сердце тревожно. Все чаще она оглядывалась назад, но дорога оставалась пустынной.
Сколько раз Джамбот уговаривал ее развьючить ишаков, подождать Хадзыбатыра. О, она характером была под стать мужу. Сбила в кровь ноги, а все шла.
«Как я надеялся!» — донеслось до Дунетхан из другой комнаты, а мысли ее все бежали…
Аул уже был на виду, когда в том месте, где растет густой орешник, ее ишаки вдруг остановились как вкопанные. Она их и уговаривала, и била палкой, пинала, но животные заупрямились, с места не двигались.
…Сумерки в горах наступают быстро, вскоре вершины потеряли свои очертания.
Не слышала Дунетхан крадущихся шагов Джамбота, не успела даже вскрикнуть. Его сильные руки обхватили ее сзади, стиснули. Падая, она ударилась головой и стала проваливаться в тишину. Когда пришла в себя — небо было усыпано яркими звездами. Джамбот сидел поодаль и курил. «Позор» — пронеслось в ее сознании. Рядом гудела пропасть. Она встала, сделала шаг в сторону обрыва — Джамбот насторожился.
Еще шаг… Он приподнялся.
Из бездны до нее словно донеслись голоса сыновей: «Нана, остановись! На кого ты оставляешь нас?»
…Родился Асланбек.
Одна Дунетхан знала, кто отец мальчика.
Сын рос, все им забавлялись, особенно Хадзыбатыр не чаял в нем души и, как бы оправдывая свою слабость, говорил: «Он же младший». Она глядела на них, и у нее кровью обливалось сердце, старалась поскорее уйти. Бывали минуты, когда готова была открыть мужу страшную тайну, но страх сковывал ее. Боялась она не гнева, не крови, которая могла пролиться: страшилась сына, который вырастет и посмотрит ей в глаза. Что она скажет ему, как оправдается? Поклялась Дунетхан унести тайну с собой в могилу. Видно, действительно, судьба человека, что вода в тарелке, куда накренится — неизвестно.
Однажды, когда уже вырос Асланбек, Джамбот спросил ее: «Мой?». В ответ услышал резкое: «Нет!». А про себя прокляла: «Чтобы ты ослеп, оглох». Но Джамбот, конечно, не поверил, это она поняла по его улыбке. Больше он не заговаривал с ней.
…Дунетхан очнулась, вспомнила о Сандроевых, торопливо присела у печи, вынула румяные пироги, сложила стопкой на большой, плоской деревянной тарелке.
В кухне стемнело, и она взяла с полочки спички, придвинула ногой к столбу низкую табуретку, встала на нее. На костыле, вбитом в столб, висела пузатая керосиновая лампа под белым эмалированным абажуром-лопухом. Осторожно сняла стекло с длинным горлышком, чиркнула спичкой.
На стенах заплясали причудливые тени.
Свободными вечерами, после позднего ужина, сыновья, бывало, устраивались перед топившейся печью, в которой никогда не угасал погонь, и вели неторопливые разговоры, а чаще слушали отца, умевшего рассказывать истории, с ним приключившиеся или слышанные. Сидели мужчины допоздна, пока мать не объявляла, что уже полночь и пора идти на покой, потому как утром никого не добудишься. Ей не смели перечить, даже муж.