Собравшись с мыслями, тамада предложил выпить из турьего рога за бригадира.
— Ты не из моего рода, Тасо. И в Цахкоме ты появился недавно, кажется, лет двадцать назад, — тамада медленно поднялся.
Встали все сидевшие за столом, умолкли голоса.
— Но ты для нас роднее брата родного. С нами делил и наше горе, и наше счастье. Всего у нас хватало…
— Спасибо, — у Тасо дрогнул голос.
— Никогда раньше я не говорил о тебе так много ни в глаза, ни за глаза. Мне не вечно ходить по земле, хочу, чтобы люди знали, что я думаю о тебе.
Старик отпил из рога и передал Муртузу со словами:
— Ай, мой младший, где ты? Понадобилась мне твоя голова.
— Ты произнес красивые слова, а рог оказался у меня, — воскликнул Муртуз, надвинул шапку поглубже.
— Одному из нас надо оставаться трезвым, — пошутил тамада. — Лучше, если это буду я.
Произнесли тосты и за строителей, и за Гришу…
Потом Дзаге открыл танцы, пригласив жену, а внучка Фатима играла на гармонике.
Веселились цахкомцы, и только Буту с Асланбеком уединились, смотрели со стороны на веселье. Буту ждал, когда Фатима передаст гармонь одной из подруг. Тогда он пригласит ее на танец; Асланбек же последний год, с тех пор как арестовали Хадзыбатыра, не помнит, когда и повеселился бездумно.
Распорядитель танцев, похлопывая себя по ноге кнутовищем, повелительно призывал:
— Дружней бейте в ладоши! Фатима, не слышно гармошки. Прошу гостя на один танец.
Гриша не заставил уговаривать себя, вылетел птицей в круг, будто ждал этого момента. Застыл на носках, потом закружил на месте. Любуясь им, Буту подумал о том, кого из девушек он выберет. Гость остановился перед Фатимой в почтительной позе: приложил руку, к сердцу, склонил голову. Тише хлопки, замерло, но тут же радостно забилось сердце Буту: Фатима отказала даже гостю. Но что это? Умолкла гармонь… Фатима передала ее подруге и вышла в круг. Качнулась земля под ногами, чтобы не видеть, как танцует любимая девушка, он покинул танцы. За ним последовал Асланбек, нагнал, участливо взял под руку. Шли молча. Они с детства понимали друг друга без слов.
На следующий день Асланбек проследил, когда Гриша направился в школу, и тоже пришел туда.
Застал прораба за работой: Гриша вкручивал в люстру электрические лампочки. Положил Асланбек руки на подоконник и вприщур наблюдал за ним с улицы.
— О, привет!
Гриша заметил его и спрыгнул со стола.
— Здравствуй, — буркнул Асланбек.
— Ты что, того?
— Иди сюда, — позвал Асланбек. — Твоя тропинка в городе осталась. Понимаешь?
— Нет.
Гриша уперся локтями в подоконник.
— Фатима — невеста Буту! — выпалил Асланбек.
Засмеялся раскатисто Гриша:
— Ну и хорошо. Она красавица!
— А ты…
— Что я?
— Почему танцевал с ней?
— А-а, вот ты о чем.
— Жениться хочешь?
— Да меня, брат, в городе первая девушка ждет не дождется. Ну и фантазеры, как погляжу на вас.
— Не врешь?
Асланбек схватил Гришу за грудки, притянул к себе:
— Посмотри на меня.
— Смотрю.
Отпустил его Асланбек:
— Это хорошо.
— Что хорошо?
— Что ошиблись мы с Буту. Понимаешь, когда человек любит, он как будто пьяный. Ты прости меня.
— Ладно…
— Нет, так нельзя… Ты простил?
— Да будет тебе.
— Ты обиделся…
— Объяснились и все тут.
Гриша хлопнул по плечу Асланбека.
— Плохо получилось, очень, — все еще сокрушался Асланбек.
— Кончай убиваться по-пустому, — Гриша перемахнул через окно на улицу.
— Ты настоящий мужчина.
— Сам знаю, слушай, ты вот что скажи… Какого черта не переберетесь в долину? — переменил разговор Гриша. — Вас тут с гулькин нос, а школу подай, радио тяни за тридевять земель. Теперь Тасо требует электричество.
— А ты как думал?
— Да я бы вас за одну ночь перевез отсюда.
— Нет, так нельзя.
Асланбек оглянулся на снежные вершины:
— Какая у нас красота! Выше аула только небо и солнце.
— Да в долине…
— Подожди! Слышишь, как воздух звенит?
— Нет!
— Эх ты…
— А у нас трамвай грохочет.
— А у нас ишак кричит! — теперь уже Асланбек хлопнул Гришу по плечу. — Молодец!
Гриша улыбнулся.
— Не захвали.
— По-осетински говоришь, наши обычаи хорошо знаешь.
— Родился…
— Все родились. А вот душа у тебя не такая, как у горца.
— Понятное дело.
— На этой земле похоронены мои предки, здесь я родился! Как я брошу это? В городе хорошо, а здесь еще лучше. Не веришь — спроси людей.
— Родина, значит. Это верно…
— Скалы, река, пропасть, родник, дуб, небо, все кругом… Как тебе объяснить? Они — это я! Скажи, из самого себя можно выскочить? Фу, запутался.
— Переехать вам все равно надо. Слушай, Асланбек, ты мне скажешь откровенно…
— Скажу…
— Нет, ты положа руку на сердце. Если бы ты был на моем месте и тебе…
Насторожился Асланбек.
— И полюбил бы ты Фатиму, а я бы…
Прищурил глаза Асланбек, воткнул руки в бока.
— А я бы за друга хлопотал перед тобой. Как бы ты поступил?
Задумался Асланбек, посмотрел на Гришу:
— Не уступил бы!
— Вот видишь! А мне не разрешаешь даже смотреть на Фатиму.
— Подожди, не спеши. Плохой человек не уступит, а мужчина подумает. На голове у него шапка для чего?
— Нет, брат, видно, и вправду говорят: «Своя рубаха ближе к телу».
Засмеялся Асланбек, подбоченился, посмотрел на аул.
…Во всей Осетии не было другого аула, расположенного так высоко в горах. Но цахкомцы, влюбленные в свой аул, не чувствовали себя оторванными от остального мира. Начиная с весны и до снегов, раз в неделю на знакомой всему ущелью серой унылой лошадке со впалыми боками бригадный учетчик привозил из районного центра почту. В небольших хордзенах[34] лежали местные газеты, реже — журналы, которые правление выписывало на бригаду, да еще получал «Правду» сам бригадир Тасо.
Иногда из хордзенов извлекали письмо, и, прежде чем вручить его адресату, бригадир изучал на нем штемпеля и обратный адрес, а при удобном случае его читали всем аулом. Дело в том, что цахкомцев, живущих в городе, в те времена считали по пальцам, и поэтому всем было интересно знать, как земляки живут там, где нет ни гор, ни быстрых рек…
Случалось, летом в Цахком добирался городской лектор, и для аульцев наступали бессонные ночи: цахкомцы слыли любознательными и потому терпеливо слушали, задавали много вопросов, порой таких, что не всякий лектор мог на них ответить, и тогда аульцы недовольно цокали языками, качали головами, мол, не могли в городе подумать и прислать настоящего ученого.
Приезжало по какому-нибудь поводу и районное начальство, с ним чаще встречались мужчины. Собравшись на нихасе, они спорили, что-то горячо доказывая друг другу, а потом затянувшийся разговор переносили за стол. Гостеприимные цахкомцы резали барана, и Дзаге произносил витиеватые тосты.
Пожалуй, никого другого здесь не ждали с таким нетерпением, как киномеханика, и не было для аульцев желаннее гостя. В те вечера, когда в аул привозили кинокартину, стена бригадного дома превращалась в экран, а из-под навеса выволакивали длинные скамьи, старики занимали места в первом ряду, позади усаживались остальные. Цахкомцы молча смотрели фильм, но стоило ему закончиться, как Дзаге тут же через кого-нибудь из младших призывал киномеханика, и тот, выключив движок, грохотавший на все ущелье, являлся к нему. Дзаге, уважаемый не только в своем ауле человек, вставал, приложив руку к сердцу, говорил как равному: «Во имя отца твоего, прошу тебя, не поленись показать нам еще раз эту картину». Киномеханик, хотя и имел строгий запрет не крутить ленту дважды в одном ауле, не смел, однако, отказать. И тогда снова устало стучал движок, пугая тишину, и картина заканчивалась далеко за полночь…
А если старикам нечем было заняться, то они вели неторопливые разговоры, перебирая свое прошлое, осуждая теперешних молодых, не умеющих и в седле сидеть.