— Молодой человек, я же вам сказал, наша беседа не имеет смысла.
— Я вам не верю, — жестко сказал Костя. — Я никогда не поверю, что человек, написавший «Сказку о радуге»…
— У вас есть дети? — спросил Синицын.
— Нет.
— Вот когда появятся, спросите себя, во что вы верите. До свидания.
Чуть отстранив Зубкова, Синицын продолжил свой путь, ступая резиновыми сапогами по мелким лужам на тротуаре. Зубков смотрел ему в спину. Косте говорили, что Синицын сломался, что он не скажет ни слова, что он бросил писать. А если и не бросил, то никогда никому об этом не расскажет. Будет складывать пухлые и тонюсенькие папочки в ящик. И лишь в завещании напишет, что передает свои сочинения в собственность кому-либо с непременным условием, что это будет напечатано.
Зубков сел в машину и медленно поехал прочь со двора. В зеркало заднего вида он видел, как Синицын открыл дверь подъезда и остановился, провожая машину взглядом.
По дороге в редакцию Костя думал, что ему здесь нравится все меньше и меньше. Практичность и разумность в жизнеобеспечении граждан и их социальной защите граничила с невероятным цинизмом права сильного, вытекавшего из безусловного приоритета большинства перед меньшинством, права решать что-то за другого, объясняя это его же собственным благополучием, совершенно не задумываясь, а нужно ли ему это благополучие. И все это было в скрытой форме, под личиной всеобщего блага, с лежащим на витрине уважением чужого мнения и чужих свобод.
Профессор Синицын был хирургом от Бога. Он брался оперировать пациентов, которых его коллеги считали безнадежными. Если был хотя бы один шанс достать человека из могилы, Синицын его использовал. Но у профессора было хобби. Он сочинял сказки для взрослых. Верховному Совету и президенту эти сказки не нравились. В течение полугода, вдумчиво и с расстановкой, Синицына вынудили уйти с работы. В результате его семье пришлось переехать жить в красный сектор, ребенок не смог больше посещать ту математическую школу, которая ему нравилась, жене пришлось уйти из ателье при киностудии, и теперь она работала дворником.
По возвращении в редакцию Костя зашел к главному редактору и сказал, что разговор не получился. Главный решил пока эту тему отложить на неделю, а за это время подумать, как уговорить Синицына дать интервью. Костя же должен был зайти к секретарю отдела, взять очередное открытое письмо Гуньдяева и слов на триста размазать манной каши по тарелке по поводу очередного выступления правозащитника. Он обещал сделать это к двенадцати часам завтрашенго дня, зная, что открытые письма Гуньдяева были достаточно похожи.
В приемной главного редактора Костя взглянул на часы. Половина третьего. Не мешало бы и пообедать. А уже после обеда зайти к секретарю. Костя вышел в коридор и пошел в столовую, раскланиваясь и здороваясь со встречавшимися знакомыми журналистами и техническими работниками газеты.
В газете «Новости дня» Костя работал уже вторую неделю. Как и обещал Чуев, проблем с трудоустройством не было. Газета была частной, и нового смелого журналиста приняли с радостью. Зубков быстро влился в дружный коллектив и принялся за работу. По большому счету он не мог сказать, что новая работа чем-то отличалась от старой. Разница заключалась лишь в том, что раньше газета была государственной, а теперь частной. Но и здесь был человек, который принимал решения: пойдет материал в номер или не пойдет. Разве что объяснения отказа были более честными. Когда материал был неинтересным или газета не хотела ввязываться в какую-нибудь склоку, главный редактор так и говорил, что газете это не интересно. Статью, ставшую причиной увольнения Зубкова из государственной газеты, он согласился напечатать, но предварительно заставив Костю избавиться от эмоций и опустить два на самом деле сомнительных факта. Когда же Костя сказал, что хочет продолжить тему несчастных случаев и попробовать найти их истинную причину, редактор ответил, что газете это не интересно. «Вот будут новые происшествия, пиши, напечатаем. А ковыряться в прошлом… Не наш стиль. Наш девиз — новости дня». Зубков с этим спорить не стал, справедливо рассудив, что кто платит, тот и музыку заказывает.
Спустившись в подвал, он прошел по длинному коридору, свернул налево и остановился перед дверью с табличкой «Начальник отдела снабжения Чуев Юрий Александрович». За дверью слышались голоса. Костя два раза стукнул в дверь костяшками пальцев. Голоса затихли, их сменил легкий звон бутылок и шуршание газеты. Послышались шаги. Замок щелкнул. Дверь открыл Чуев.
— Здрасте, — сказал Зубков.
— Привет. Заходи.
Костя прошел в кабинет начальника отдела снабжения. Дядя Юра закрыл за ним дверь. За столом сидели еще двое — Картошкин и Лобачевский. Оба они были журналистами, ветеранами «Новостей дня». Первый специализировался на экономической тематике, второй — на социальной.
— Присаживайся, — сказал Чуев, показывая на стул.
Костя взял стул за спинку и пододвинул его к столу. Картошкин достал закуску, завернутую в газету, Лобачевский — полупустую бутылку вина и три стакана. Дядя Юра достал из шкафчика четвертый стакан, поставил его на стол и сел в свое любимое кожаное кресло на крутящейся ноге. Картошкин развернул газету, Лобачевский разлил остатки вина по стаканам. На закуску были нарезанные толстыми ломтями сыр и тоненькими ломтиками суджук.
— И по какому поводу? — спросил Костя.
— Без повода, — ответил Лобачевский.
— Мы, Константин, когда собираемся втроем, чаще пьем для души, — добавил Картошкин.
— Алексеич на выходные к сестре в Грузию летал, — сказал Чуев. — Привез гостинчик, по паре бутылочек «Киндзмараули».
— Ну, господа… — сказал Картошкин, подняв стакан с вином. — Чтобы все у нас было и за это нам ничего не было. Выпили. Закусили.
— Так вот, — дожевывая сыр, продолжил прерванный разговор Лобачевский. — Человек по природе своей не является самим собой. То есть независимой, самостоятельной единицей. Он часть. Вселенной. Общества. Часть массы. Но в подсознании он осознает себя этой единицей. Он нуждается в сказках, посредством которых эта единица становится частью чего-то. Пусть даже это «что-то» существует лишь в вымысле. Телешоу — одна из таких сказок.
— Не могу с тобой до конца согласиться, Николай Алексеевич, — ответил Картошкин, медленно пережевывая суджук. — Человек — животное, но на очень высокой стадии развития… Согласен. То, что телевидение забивает мозги выдуманными и пустыми моральными ценностями… Согласен. Но нельзя грести все под одну гребенку. Человечеству нужна мечта. Она как надежда. Если нет надежды, жизнь теряет смысл. А то, что кто-то распорядился телевидением или вообще идеей сказки по своему усмотрению… Так это он мразь, а не сказочник, который придумал сказку. Убийство посредством бытового молотка или кухонного ножа происходит достаточно часто. Но никому и в голову не пришло продавать их по специальному разрешению. А то, что человек становится частью какого-то сообщества… еще первобытные люди объединялись, когда собирались охотиться на мамонта.
— Да, — сказал Лобачевский. — Согласен. Но! Тогда люди объединялись, чтобы добыть пищу, которую поодиночке не могли добыть. То есть объединение для действия. Сейчас же все происходит, как говорят в геометрии, от обратного. Объединение для бездействия.
Картошкин и Чуев переглянулись. Зубков с интересом слушал разговор и при этом не забывал наслаждаться вином.
— Ты что-нибудь понял? — спросил Картошкин.
— Смутно, — ответил Чуев. — Алексеич… а попроще?
— Хорошо, — сказал Лобачевский, открывая новую бутылку. — Попробуем с самого начала. Группа, а в нашем случае общество, может помочь человеку осознать себя равным среди подобных. Оно может дать слабому человеку мужество и достоинство, к чему слабый и стремится, объединяясь с такими же слабыми. Чтобы удержать общество в однажды определенной форме, на сцене появляются дары. Ну, скажем, в виде социальной помощи. Человек, принимая дары, очень быстро начинает воспринимать их как должное и при затруднении перестает добиваться чего-либо сам. Он требует, совершенно не задумываясь, что государство состоит из таких же, как он сам, граждан, которые так же, как и он, требуют и ничего не отдают. Из этого логично вытекает самый банальный социализм. Государство выступает рабовладельцем, по своему усмотрению раздающим блага, а гражданин — рабом, потребляющим их. Теперь тебе понятно? — спросил Лобачевский Картошкина.
— Нет истины, пока нет людей, готовых ее принять, — ответил Чуев. — Был у меня в юности приятель Мишка Абакумов. Так вот, он любил повторять: жила-была девочка, сама виноватая.
— Каждый человек имеет то правительство, которое он заслуживает, — монотонно процитировал Картошкин.