Читать интересную книгу Умри, Денис, или Неугодный собеседник императрицы - Станислав Рассадин

«Князь Григорий Григорьевич Орлов живет до сих пор в Царском Селе, не видав еще государыни. Собирается по первому пути в Ревель, где и дом нанял на шесть месяцев».

Тишь и гладь.

Кстати, князем граф Орлов стал вдруг потому, что, по словам Фонвизина в письме к тому же адресату, «с дозволения ее величества объявил сохраняемый у него несколько лет диплом на достоинство князя Римской империи». Екатерина продолжает провожать в нети, откупаясь.

Короче говоря, торжество Васильчикова вот-вот должно было обернуться торжеством Паниных, однако…

Тут-то Екатерина свою оплошность исправила, и блистательно.

Приближался сентябрь, день рождения наследника, день совершеннолетия его; предстояли празднества, Екатерине никак не выгодные: взрослый сын может радовать сердце некоронованной матери, царице он — напоминание об узурпации. И Екатерина предложила отложить торжества на год, до женитьбы Павла.

Павел согласился. Согласился и Никита Иванович, упустив последнюю законную возможность. Да и мог ли не упустить?

Екатерина, в сущности, уже победила, и победу надо было лишь закрепить. Она переменила свой обычай с сыном, стала с ним ласкова, приняла материнское участие в выборе невесты; выбирали из трех принцесс Гессен-Дармштадтских, а выбрали среднюю, семнадцатилетнюю Вильгельмину, после крещения — Наталию Алексеевну. (Павел влюбился в невесту и полюбил жену, но она была ему неверна, и в 1776 году умерла, не сумев родить не его ребенка, — в эту пору Екатерине уже не надо было притворяться, ее холодность к сыну была жестокой: горько плачущему Павлу она заметила, что он горюет дольше, чем полагается рогоносцу.)

Вернула она и Орловых, Григория с четырьмя братьями. Дело Паниных становилось вовсе худо, и их верный сотрудник и корреспондент Фонвизин с печалью писал любезному другу, сестре Федосье:

«Мы очень в плачевном состоянии. Все интриги и все струны настроены, чтоб графа отдалить от великого князя, даже до того, что, под претекстом перестроивать покои во дворце, велено ему опорожнить те, где он жил. Я, грешный, получил повеление перебраться в канцлерский дом, а дела все отвезть в коллегию. Бог знает, где граф будут жить и на какой ноге…»

Как помним, подумали и об этом («дом позволено ему выбрать любой в целом городе»), но вот она, грустная подоплека монаршей милости.

Однако — дальше:

«Все плохо, а последняя драка будет в сентябре, то есть брак его высочества, где мы судьбу нашу совершенно узнаем.

Князь Орлов с Чернышевым злодействуют ужасно гр-у Н. И., который мне открыл свое намерение, то есть буде его отлучат от великого князя, то он ту ж минуту пойдет в отставку. В таком случае Бог знает, что мне делать, или, лучше сказать, я на Бога положился во всей моей жизни, а наблюдаю того только, чтоб жить и умереть честным человеком».

Это отчаяние мало похоже на настроение времен елагинской немилости; тогда сама горечь переливалась в уверенность: «…года через два или через год войду в службу, да не к такому уроду». Постарел, что ли? Да нет, всего-то пять лет и пробежало с тех пор, но слишком тесно связал Денис Иванович свою жизнь с Никитою Ивановичем и слишком многое грозит в случае падения патрона ему, отныне прикосновенному к противникам самой императрицы.

И когда Павел наконец женится, когда Панина осыплют дарами и ничего страшного, в общем, не произойдет, тогда у Фонвизина, испытавшего, как и его покровитель, крушение высоких надежд, даже полегчает на душе:

«Если б вы точно ведали, в каком положении мы, с самого отъезда вашего, так сказать, по сию минуту находимся, то… пожалели б о судьбе нашей и удивились бы терпению графа Никиты Ивановича… Злоба, коварство и все пружины зависти и мщения натянуты и устремлены были на его несчастие, но тщетно. Богу благодарение! Жребий его решился возданием ему справедливости. Вам, милостивый государь, известно, что, по обычаю, воспитание юного государя оканчивается со вступлением в брак. Эпоха сия у нас настала, и оною умышлено было воспользоваться ради совершенного отдаления гр. Никиты Ивановича от роли, им занимаемой в отечестве нашем. Но сей кризис кончился к славе его» — и далее следует перечень пожалований.

Конечно, это писано все тому же Обрескову, человеку не по-свойски близкому, всего лишь благожелательному коллеге Фонвизина и подчиненному Панина (так что на всякий случай стоит подчеркнуть: «Никита Иванович остался при делах с бо́льшим кредитом, нежели когда-нибудь»; в минуты слабости любят заявлять о своей силе, надежной, как никогда), но слышно и облегчение взаправдашнее. Ждал Бог знает чего, того, что вырвалось в вопле-письме, обращенном к сестрице Федосье, но поражение хоть и пришло, однако оказалось не столь всесокрушающим. Победителю хватило ума и осторожности, чтобы, очищая свой дом от незваного, не выбрасывать его за дверь, а проводить с почетом.

УРОК ЦАРЯМ

Незваный, однако, не прочь был хлопнуть дверью.

Много лет спустя декабрист Михаил Фонвизин, родной племянник Дениса Ивановича, вспомнит в Сибири: «Мой покойный отец рассказывал мне, что в 1773 или 1774 году, когда цесаревич Павел достиг совершеннолетия и женился на дармштадтской принцессе, названной Натальей Алексеевной, граф Н. И. Панин, брат его, фельдмаршал П. И. Панин[23], княгиня Е. Р. Дашкова, князь Н. В. Репнин, кто-то из архиереев, чуть ли не митрополит Гавриил, и многие из тогдашних вельмож и гвардейских офицеров вступили в заговор с целью свергнуть с престола царствующую без права Екатерину Вторую и вместо нее возвести совершеннолетнего ее сына. Павел Петрович знал об этом, согласился принять предложенную ему Паниным конституцию, утвердил ее своею подписью и дал присягу в том, что, воцарившись, не нарушит этого коренного государственного закона, ограничивающего самодержавие».

Дядю своего ссыльный декабрист называет «редактором конституционного акта» и участником в заговоре.

Далее рассказана история вполне обыкновенная. Один из секретарей Панина, Бакунин, предал заговорщиков; Павел, гневно допрошенный матерью, в испуге покаялся и отдал ей список всех участников. Екатерина будто бы, не взглянув на бумагу, бросила ее в огонь, и тут не обойдясь без обаятельно милостивого жеста:

«Я не хочу знать, кто эти несчастные».

«Она знала всех по доносу изменника Бакунина», — хладнокровно добавит декабрист. (И тут преемственность: точно такой жест сделают Николай I, не потребовавший от Ростовцева поименного перечисления новых заговорщиков, и Александр II, получивший список визитеров Герцена, — и точно так же сделают лишь потому, что и без того знают.)

Правда, серьезных гонений на сей раз не было: ограничились тайным надзором.

Вокруг воспоминаний спорят: одни, упирая на несообразности, в том числе хронологические, считают их изложением не факта, а слуха; другие полагают, что частных ошибок памяти и не могло не быть, тем более у человека, родившегося пятнадцатью годами позже дней, о коих он рассказывает с чужих слов. Н. Эйдельман, доверяющий воспоминаниям Михаила Александровича, видит подтверждение их достоверности в сочинениях Дениса Ивановича.

В самом деле, в фонвизинской «Жизни Панина» благодарный рассказ о том, как тот передарил четыре тысячи крестьянских душ трем своим секретарям, комментируется многозначительно. Один из секретарей, Убри, умер еще при жизни графа. Второй, то есть сам Фонвизин, «был неотлучно при своем благодетеле до последней минуты его жизни, сохраняя к нему непоколебимую преданность и верность, удостоен был всегда полной во всем доверенности».

А вот и находящийся под подозрением Бакунин:

«Третий заплатил ему за все благодеяния всею чернотою души, какая может возмутить душу людей честных. Снедаем будучи самолюбием, алчущим возвышения, вредил он положению своего благотворителя столько, сколько находил то нужным для выгоды своего положения. Всеобщее душевное к нему презрение есть достойное возмездие столь гнусной неблагодарности».

Следствие не завершено, но ежели исходить из соображений, более, правда, свойственных беллетристу, чем историку: не «было ли?», а «могло ли быть?», то воспоминания племянника могут показаться правдой. Во всяком случае, характер Никиты Ивановича, столь легкомысленно доверившегося негодяю и упустившего новую возможность, даже как бы получает некий завершающий штрих.

Был, однако, заговор или не был, но самое интересное в воспоминаниях — сообщение о конституции, проект которой «был написан Д. И. Фонвизиным под руководством графа Панина». О конституции, исполнявшей давнюю мечту Никиты Ивановича — «ограничить самовластие твердыми аристократическими институциями».

Мечта была и в самом деле давней, со времен жизни в Швеции. Да и попытка ввести «институции» делалась им не в первый раз.