Однако по всей Африке древние племенные обычаи, сохранившие близость к природе и к собственным корням, признавали за женщинами права и даровали им свободы, в других частях света уже отошедшие в область мифов. Нигде в Африке южнее Сахары женщины не носили паранджу, нигде их не ограничивали в передвижении и не запирали дома. Медленный шаг перемен и сохранение вековых традиций часто благоприятствовали женщинам: так, один чисто женский важный ритуал, «праздник соли», сохранившийся вплоть до колониальных вторжений, впервые был описан Геродотом в V веке до н. э.
Благодаря своей высоко ценимой работе по добыче важнейшего продукта – соли, а также центральной роли в выращивании овощей и торговле ими женщины в Африке имели достаточно высокий статус. Например, мужчины племени удук не давали приданое за дочерями и не платили за невест – иначе говоря, не могли ни купить, ни продать свою сестру за пару коз, словно и сама она не более чем домашняя скотина. Обычаи ашанти отдавали женщинам преимущество перед мужчинами на том основании, что каждый человек превыше всего обязан матери: ведь она создала его тело из собственной плоти и крови. Африканцы радовались рождению дочерей; африканская женщина была свободна приходить и уходить, когда пожелает, встречаться и весело болтать с подругами на базаре (Ибн Баттута был этим очень недоволен), играть ведущую роль в жизни своей семьи или группы – так что европейские и азиатские женщины, лишенные всех этих благ, могли бы еще поспорить о том, какое общество здесь «примитивное»!
Аристократки, особенно в Европе, имели больше свободы, и некоторые использовали ее на всю катушку. В царствование Генриха III Английского (1207–1272) Изабелла, графиня Арундел, устроила сцену самому королю, поставив под сомнение его право продать замуж знатную девицу, законным опекуном которой он являлся; накричала на него, а затем выбежала из зала, не дожидаясь ответа и даже не попросив, как было положено, позволения уйти. Еще одна Изабелла, Ангулемская, вдова короля Иоанна и, следовательно, мачеха Генриха, писала из Франции своему «дражайшему сыну»-королю, что «изменила к лучшему» заключенное им соглашение о династическом браке ее десятилетней дочери: вместо того, чтобы выдавать замуж дочь, вышла за этого мужчину сама! Король Генрих вечно пасовал перед сильными женщинами, даже теми, что, по всем правилам, были обязаны ему безусловным повиновением. Его сестра Элеонора в девять лет была, в порядке важного династического союза, выдана за королевского лорда-маршала. Овдовев в шестнадцать, она сознательно скомпрометировала себя связью с любимым человеком, чтобы избежать нового нежеланного брака и заставить короля выдать ее за того, кого она любит. Несмотря на угрозы и проклятия «растлителю», королю пришлось спасать честь семьи, так что в 1232 году он сам перед алтарем отдал ее жениху.
Однако не все женщины обладали преимуществом, которое дает высокое общественное положение. Кроме того, с закатом «Темных веков» сама концепция власти начала меняться, все более отходя от старых игр в «кто смел, тот и съел». Теперь прямой дорогой к власти становилось знание, и женщинам это было только на руку – управляться с пером им было куда проще, чем с мечом: перо легко ложилось в руку женщине любого возраста, телосложения, веры, любой страны мира. Как ни парадоксально, монотеизм, запирая женщин в замкнутом сообществе, одновременно открывал для них широкий путь к знаниям. Нам лучше всего знакомы женские монастыри Западной Европы – о них существует множество источников: но и в буддизме, индуизме и исламе во втором тысячелетии появились собственные «сестричества». Прославленным суфийским мистиком и религиозной наставницей была Рабия аль-Адавийя (712–801): детство она провела в рабстве, затем бежала в пустыню, отвергла все предложения брака и посвятила себя молитве и учению. Рабия – самая известная женщина-суфий, но она отнюдь не уникальна: суфизм предлагал всем женщинам возможность достичь святости, ничем не уступающей святости мужчин[194].
Достижения Рабии базировались на традиции женской учености и женского интеллектуального творчества, уходящей во мглу веков. Бесчисленные древние мифы приписывают само рождение языка женщинам или богиням: так ритуально формулируется та изначальная истина, что первые слова, которые слышит любой из нас – слова матери. В индийской мифологии само имя ведической богини Вак означает «язык»: она персонифицирует появление речи и изображается в виде рта – «чрева», из которого рождается живое слово. А вот как начинается индуистская молитва к Деваки, матери Кришны: «Богиня Логоса, Мать Богов, Единая с Творением, ты есть Разум, Мать Науки, Мать Отваги…» В других мифах женщины изобретают не только язык, но и способы его записать, как объясняет Элиза Боулдинг: «Кармента создала из греческого алфавита латинский, Медуза дала алфавит Гераклу, царица Исида – египтянам, а богиня-жрица Кали изобрела санскритский алфавит»[195].
Во многих культурах сохранились следы восхищения перед древними учеными женщинами и их трудами: в Египте имелась каста жриц-писцов под покровительством Сешат, богини алфавита и «госпожи дома книг», в индийских Ведах можно найти молитву об успехах в обучении дочери. В древних ведических текстах вообще на удивление много позитивных упоминаний о женщинах – ученых, поэтессах, провидицах; по особым случаям этим женщинам позволялось демонстрировать свои знания и таланты на публике[196]. Позже, в Греции, гений некоторых ученых женщин и женщин-философов открыто признавали их современники, в отличие от позднейших историков: например, Пифагор, известный каждому школьнику, учился у женщины (Аристоклеи), женился также на женщине-математике и преподавательнице философии (Феано) и испытал влияние третьей женщины, своей дочери Дано, занимавшейся также вопросом женского образования. Еще одна женщина из этого же круга, Диотима, учила Сократа; однако главной наставницей и его, и Платона стала Аспазия Милетская, прозванная «первой дамой Афин». Как и Дано, она выступала за женское образование и бесстрашно использовала свое положение чужестранки, чтобы обойти закон, заставляющий афинских женщин сидеть дома: сама обходила женщин и давала им уроки на дому.
Как видим, даже самые жесткие ограничения, в конечном счете, не могли предотвратить частное образование – возможно, даже его поощряли. Классический пример того, как в подобных случаях патриархальные правила могут работать в пользу женщин, а не против них, представляет прекрасная традиция японской женской литературы. При дворе императора пользоваться китайским языком – языком ученых – дозволялось только мужчинам: женщины, словно в насмешку или в наказание, были ограничены «простонародным» японским. «Прекрасная ирония» этого не ускользнула от позднейших комментаторов: «Десятки женщин писали прекраснейшие литературные произведения, которые мы читаем и по сей день; а сочинения мужчин, написанные сухим и неестественным языком на “благородном” китайском, открываем лишь для того, чтобы почерпнуть из них историческую информацию»[197]. Именно на своем родном языке госпожа Мурасаки в начале XI века – золотой век женского творчества в Японии, где образование для женщин было не привилегией, а стигмой – написала «Повесть о блистательном принце Гэндзи», первый в мире роман – и до сих пор один из лучших.
Однако история госпожи Мурасаки (она стала писательницей только после смерти своего мужа, когда отец отправил ее ко двору с наказом развлекать императора) показывает, что в требованиях, налагаемых на женщин в интересах мужчин, которые женщинам удавалось оборачивать к своей выгоде, заключались глубокие внутренние противоречия. Так, в европейских монастырях, с их мрачными пародиями на брачные и похоронные обряды (послушниц посвящали в монахини в свадебных нарядах, как «невест Христовых», и одновременно отпевали, как умерших для мира), легко увидеть самое неприкрытое выражение патриархальной тирании. Однако для некоторых женщин это был единственный дозволенный путь побега от тирании навязанного замужества и неизбежного материнства. Что до «смерти для мира», то девственная отшельница в тишине и покое монастыря имела все шансы прожить вдвое, втрое, даже вчетверо дольше своей замужней сестры: в монастырских ведомостях мы встречаем очень частые упоминания о монахинях, доживших до восьмидесяти, девяноста, даже до ста лет, в то время как в миру деторождение представляло для женщин серьезную опасность, ярко описанную в Псалме 116 [в Синодальном переводе – 114], который читался над женщинами в родах: «…муки адские постигли меня; я встретил тесноту и скорбь. Господи! избавь душу мою».
А в монастыре женщина могла сохранить и тело, и душу; и – вот поразительный пример способности женщин самые неблагоприятные обстоятельства обращать в источник силы – многие использовали убежище за монастырскими стенами как стартовую площадку, с которой могли, говоря словами Мэри Риттер Берд, «взлететь к свободе». Пусть источником и основой монастырской жизни