Читать интересную книгу Статьи из газеты «Известия» - Дмитрий Быков

23 мая 2007 года

Невеликий инквизитор

2 июня исполнится 180 лет Константину Петровичу Победоносцеву, столетие со дня смерти которого, пришедшееся на 23 марта сего года, уже было встречено рядом апологетических сочинений. Даже в разгар девяностых, отменивших и перетасовавших все и вся, трудно было представить, что мы доживем до реабилитации этого деятеля.

Победоносцев нагляден, характерен, линеен, не допускает двух толкований, не предполагает взаимоисключающих прочтений и сам про себя все подробно разъяснил. Перечитывание «Московского сборника» (1896), главного свода его публицистики, — тяжкий труд. Ужасна эта ползучая, вязкая речь, медоточивая сладость апологетики и липкая грязь непрямых, обильных обиняками обвинений; такой синтаксис, такая интонация хороша для судебной казуистики, для неистощимого плетения словес на судебном заседании — каждая фраза обвивается и душит, но с пафосом, с сознанием ответственности и выполненного долга, отсюда и его фирменные постпозитивные определения — душа народная, необходимость государственная… Душная фигура.

На что любил его Иван Сергеевич Аксаков, столп славянофильства, — а и то замечал, что, случись Победоносцеву жить в эпоху раннего христианства, он бы запретил Вселенские соборы. Многие утверждают, что в числе друзей Победоносцева был сам Достоевский, что именно Победоносцев ввел гения в царскую семью и всячески поддерживал морально среди взбаламученного моря нигилизма; но Достоевский, дорогие друзья, был прежде всего писатель, а писатели и во дворец ходят главным образом ради литературных соображений. Достоевскому интересно было взять пробу и в этом грунте, — и Победоносцев ему безусловно пригодился, но не для вхождения в семью царскую и даже не для бесед задушевных. Победоносцев сгодился для образа Великого Инквизитора, в котором не узнать его трудно: бескровное лицо, седые густые брови — для современников параллель была очевидна, вспомним хотя бы изображение Победоносцева кисти Репина (и только сам он умудрился себя не узнать, заметив: «Мало что читал столь сильное», — но тут же по вечной цензорской привычке поинтересовавшись, где же последует опровержение на ересь и будет ли в финале соблюден баланс). Поразительную вещь написал недавно театральный обозреватель Александр Соколянский — применительно к спектаклю Гинкаса «Нелепая поэмка»: «Правда инквизитора не может опровергнуть правду Христову, но остается правдой». Господи, да через какое разочарование надо продраться, чтобы так возненавидеть саму идею свободы?! Которая, конечно, дает отдельным извергам возможность мучить маленьких детей — зато исчезновение которой душит этих детей систематически и пачками!

В том-то и ужас, что у нас сегодня слишком много оснований для реабилитации Инквизитора — и соответственно Победоносцева. Поэтому именно сегодня стоит напомнить: главная идея Константина Петровича заключалась отнюдь не в том, чтобы «подморозить» Россию (каковая цитата из него имеет сегодня наиболее широкое хождение), а в том, чтобы ее подмораживал лично он. Зато это отлично почувствовал Маяковский, изображая в «Бане» своего Победоносикова — обер-прокурора новейшего образца.

Стержневая и любимая мысль Константина Петровича — патологическое недоверие к народу, всемерное оттеснение его от рычагов госуправления, искусственно поддерживаемое невежество. И не стыдно же сегодня апологетам называть Победоносцева просветителем, насадителем церковноприходских школ, столпом всеобщей грамотности! Стоит напомнить, чему учили в его школах, количество которых вполне компенсировалось удручающим качеством преподавания. Между тем в статье одного из русских церковных иерархов к 100-летию смерти Победоносцева находим теплые слова: учащимся не давали достаточных знаний для продолжения образования — и слава Богу, потому что тем менее было в России полуобразованных людей. А ведь от полуобразованцев-то и случаются главные наши беды вроде революций! Человека надо научить грамоте, а большее уже опасно: терпеть не станет, работать заленится…

Тут мы и подходим к главному: реакционность не так еще плоха, консервативность почтенна, либерализм и парламентаризм во многих отношениях ужасны. Но ведь для борьбы с либерализмом вовсе не надо зверем кидаться на все новое, вводить драконовскую цензуру и отсекать народ от просвещения, а интеллигенцию — от народа! Одна доведенная до конца реформа — и вечная дихотомия государственного террора и дикого бунта разрушается на корню! Но Победоносцев видел свою миссию в консервации России вовсе не потому, что консервированная Россия представлялась ему более стабильной, а потому, что в России просвещенной и обладающей зачатками демократии не было бы места ему, претенденту на духовное лидерство. Этот человек, наставник двух российских императоров, представитель высшей духовной власти в стране — обер-прокурор Синода, — не имел ровно никаких данных для такой духовной власти. Это был патентованный правовед, скучнейший, традиционнейший запретитель, у которого сроду не хватило бы ни духу, ни изобретательности на грандиозную софистику, которую противопоставляет Христу Великий Инквизитор. Победоносцев был скучен, как все фарисеи, и примитивен, как сама отечественная бюрократия; все хитросплетения и завитушки его стиля вьются на пустом месте. В его сочинениях не усмотришь ни любви, ни добра, ни искренней заботы об Отечестве, относительно которого не мог же он совершенно заблуждаться! Если уж генерал-адъютант при Александре III Отто Рихтер понимал, что Россия — котел, готовый взорваться, а охранители ходят вокруг и дыры латают, — не мог же Победоносцев не понимать, чем кончится его консервация! Но и отлично сознавая это, он все не мог проститься с ролью духовного светоча и властителя дум; как мы видим сегодня, у нас полно желающих попасть на роль наипервейшего консерватора — исключительно во имя удовлетворения личной амбиции. Что котел при таком подходе либо треснет, либо сгниет, — им уже решительно по барабану. Пожалуй, не так уж и преувеличивает Радзинский, возлагая ответственность за русскую революцию не столько на Владимира Ильича, сколько на Константина Петровича.

В народ он не верил, панически его боясь. России не любил, ибо ради ее спасения не желал поступиться ролью наставника. Думаю, что и Христос ему — как Инквизитору — «мешал», и этой-то параллели он не мог не увидеть. Почему же, несмотря ни на что, ему понравились «Братья Карамазовы»? Почему он, люто ненавидевший куда менее радикального Толстого, простил Достоевскому эту жесточайшую карикатуру?

Да потому, что Инквизитор там назван Великим. Пусть не по заслугам, а по должности, — но ему это явно льстило.

29 мая 2007 года

Pity pas, или Бодрствующая красавица

В связи с нарастающим суверенитетом российской политики, культуры и общественной жизни возникает нужда в новых (точнее, подзабытых старых) трактовках некоторых событий и фигур. Сценарии похищения радио у нашего Попова руками подлого Маркони, а также описания козней, чинимых Ломоносову ихним Лавуазье, отработаны еще в 40-х годах прошлого столетия, в ходе борьбы с низкопоклонством. Но кое-кто остался в тени. Возьмем, например, мало кем замеченный юбилей одного события 160-летней давности: в середине июня в столицу российской империи прибыл балетмейстер-неудачник, международный авантюрист Мариус Петипа.

Свою сомнительную карьеру будущий растлитель русского балета начал в низкопробных заведениях портового Марселя, где развлекал невзыскательную публику дешевыми ужимками и прыжками. За это и получил кличку Pity pas, что в переводе с англо-французского означает «жалкое па». Не преуспев во Франции, Петипа обратил свои взоры на Россию, всегда чересчур доверчивую к иноземным хищникам. Россия в те годы уверенно поднималась с колен под мудрым, истинно рыцарским руководством Николая Павловича, любовно прозванного в народе Палкиным за уверенную расправу с дестабилизаторами, — и служила приманкой для хищников всякого рода, зарившихся на ее сырьевые ресурсы. Увы, опытные специалисты из Третьего отделения были чересчур мягкосердечны и не сумели поставить заслон даже на пути растленных геев А. де Кюстина и Ж.Дантеса: первый навеки подорвал нам пиар в глазах Европы, второй разрядил в солнце нашей поэзии пистолет, коварно наведенный мировой закулисой. На волне доверчивого внимания ко всякого рода международным проходимцам в Россию пустили и Петипа. Обманом втершись в доверие к балетмейстеру императорских театров, он получил главные роли в нескольких постановках.

Нет сомнения, что Петипа осуществлял в Петербурге главным образом шпионские задачи. Для связи со своими нечистоплотными хозяевами он выбрал отель француза Ж. Кулона, где и остановился (вместо того чтобы сразу нанять квартиру у русских хозяев или въехать в гостиницу «Октябрьская», которой тогда, правда, не было, но это ничего). Современники вспоминают, что Петипа «любил гулять по Петербургу» и «любоваться его красотами» — спрашивается, зачем гулять и присматриваться к красотам, если ты не шпион? Во время прогулок Петипа «не расставался с записной книжкой», куда «заносил пришедшие ему в голову хореографические фигуры»: о, знаем мы эти хореографические фигуры! Если ты хореограф — сиди в театре и рисуй, а записные книжки с собой носит знаешь кто? Нет сомнения, что разразившаяся вскоре Крымская война, в которой Англия и Франция объединились против уверенно растущей России, была проиграна не в последнюю очередь из-за подлого шпионажа так называемого балетмейстера. История умалчивает, бывал ли Петипа в Крыму в период подготовки к войне, но тот факт, что он в 1910 г. умер в Гурзуфе, говорит о многом.