После Черубины Лиля Дмитриева вышла замуж за гидролога Васильева, объездила с ним всю Среднюю Азию, продолжала писать, почти не печаталась. После революции она оказалась в Екатеринодаре, где познакомилась с Самуилом Маршаком и вместе с ним организовала детский театр — так он впервые стал писать про детей; сама Васильева писала прелестные грустные драматические сказки по мотивам Уайльда и Андерсена, двух великих мистификаторов, — а Маршаку она подсказала идею «Кошкина дома». Тили-бом, тили-бом, загорелся кошкин дом. Думаю, все они тогда чувствовали себя примерно так — была Кошка, глуповатая, кокетливая, истеричная, но добрая и гостеприимная. Дом ее сгорел, и теперь все, кто у нее пировал, не пускают ее на порог. Революцию все люди «серебряного века» воспринимали как расплату. И многим из них — начиная с Ахматовой, предрекавшей «трус, мор и затменье небесных светил» с начала империалистической войны, — казалось, что это возмездие ими заслужено.
Петербурга она по возвращении не узнала: «Я вернулась, я пришла живая, только поздно — город мой убит». Трудно было узнать и ее, большелобую и большеглазую девочку со странными фантазиями: теперь это была смуглая, сухощавая, молчаливая женщина с короткой стрижкой. Не играть она не могла — и стала играть в антропософию, в религиозные кружки, где изучали Штайнера и разыгрывали мистерии. В 1927 году разгорелось знаменитое «антропософское» дело, заодно посадили всех масонов и розенкрейцеров — невиннейшей игре приписали антисоветский характер и выслали всех на три года кого куда. Васильевой достался Ташкент. Там она и умерла год спустя, оставив цикл изгнаннической лирики «Домик под грушевым деревом» и отослав Волошину десяток сдержанных, но невыносимо грустных писем.
Безусловно, она была не самым сильным поэтом «серебряного века» — но самым типичным. На ее-то примере и видно, как они все заблуждались, призывая расплату на свои несчастные головы. Им всем казалось, что они грешат — действительно. Блок проклинал пошлость бесконечной игры в жизнь, ненавидел декадентщину в себе, призывал гибель; Ахматова пророчествовала — «А та, что сейчас танцует, непременно будет в аду»; Черубина проклинала свою греховность, тысячекратно преувеличивая ее. Один Кузмин, кажется, ничего не ждал, веселился просто так, за что они все и считали его бесом… В литературе укоренилось мнение — в «Хождении по мукам» оно высказывается уже прямо: жестокость Октября, военного коммунизма и последующей диктатуры была напрямую вызвана и даже легитимизирована развратом, карнавалом, шарлатанством начала века. Между тем расплата, которая на них надвигалась, не имела к их грехам никакого отношения. Мечи были картонные, грехи кукольные, а подошва, которая их всех придавила, — железная.
В истории человечества бывают игровые эпохи, бывают времена театральных страстей, литературщины, пошлостей — но в этих временах есть воздух, и люди долго еще этим воздухом дышат. Потом приходят те, у кого железные подошвы, и говорят: вы сами, сами во всем виноваты. Да, ни в чем мы не виноваты! Наши детские страсти и карнавальные игры сами по себе, а ваша поступь сама по себе; одно дело — наша сцена с ее пудрой и клюквенной кровью, и совсем другое — ваш «железный занавес».
Наверное, сейчас не время об этом напоминать. Поэтому-то никто и не вспомнил о 120-летии Черубины де Габриак.
23 апреля 2007 года
Не тот формат
Почему банальность и вторичность стали единственной гарантией успеха в кино?
В Англии восемнадцатого века «овцы съели людей» — в России двадцать первого форматы съели искусство. Делается это так. Вспомним старика Хоттабыча, пытавшегося изваять из мрамора таксофон. Мрамор был отличный, высшего качества, и таксофон был вылитый, со всеми признаками уличного, плюс неснимаемая трубка и невращающийся диск. Тщетно Волька убеждал его, что телефоны так не делаются. Хоттабыч был непреклонен.
Менеджерский подход к культуре неотличим от хоттабычевского подхода к телефону.
От изделия требуется, чтобы оно соответствовало чисто внешним маркетинговым параметрам, тогда как от телефона требуется, только чтобы он звонил. На нем может не быть лейбла. Ему не нужна мраморная облицовка. Он не должен быть копией импортного телефона. Он должен соединять разъединенных и сообщать неизвестное.
У искусства ровно те же функции. Именно поэтому формат — чисто внешний канон, предусматривающий сугубо количественный результат (бокс-офис, сумму выручки, место в списке бестселлеров), — в искусстве неприменим по определению. Можно сшить джинсы по чужому образцу, и они будут прекрасно продаваться, потому что от джинсов не требуется давать носителю смысл жизни. Носитель извлекает его из других вещей, а джинсами прикрывает срамной низ. Искусство к этим функциям не сводится. Искусство начинается там, где кончается формат.
Загадочный успех «Острова», в котором сошлось множество тонких факторов плюс страшный духовный голод, которым неосознанно томится страна, уже успел породить волну подражаний: знакомые режиссеры и артисты с веселым ужасом рассказывают, что отечественное кино взялось за массовую штамповку религиозных историй. И это не мода или поветрие, как было в девяностых, когда успех «Маленькой Веры» порождал волну чернопорнухи, а удача «Ассы» — весьма посредственной на нынешний взгляд — заставляла насыщать питерским и свердловским роком «Аварию — дочь мента» или «Взломщика». Нет, речь идет о сознательном и целенаправленном копировании чужого успеха. Так модная индустрия подхватывает чужую выкройку.
Я не представляю человека, способного без прямой угрозы жизни прочесть бесчисленные «Коды Микеланджело», «Тайны Рафаэля» и «Завещание розенкрейцеров». Это даже в случае Умберто Эко было довольно вторично, а уж у эпигонов его смотрится вовсе тошнотворно.
Еще ужасней были женские детективы с их натужливым многословным юмором и неотличимыми любительницами частного сыска. От них от всех так и разило донцовскими мопсами. Грустно, когда талантливый писатель подражает сам себе, — по точному замечанию Льва Шестова, «выработать свое лицо» как раз и значит кончиться; но когда бездарный писатель без зазрения совести копирует другого, столь же бездарного, раньше других уловившего конъюнктуру, — это не лезет ни в какие ворота.
Сегодня в России почти невозможен фильм (книга, телепрограмма, песня), который бы не укладывался в прокрустово ложе формата. Вот, допустим, беру я интервью у талантливого молодого режиссера Евгения Бедарева, в прошлом рекламщика. И спрашиваю: Женя, вот сняли вы «В ожидании чуда». Все нормально, грамотно, местами трогательно. Но вы же сами из Барнаула, вы на местном телевидении работали — неужели не представляете себе настоящей жизни современных двадцатилетних, чьи проблемы не ограничиваются жаждой похудания?
Нет, отвечает Бедарев, неприемлемо, и глубина тут никакая не нужна — формат другой. Молодежная комедия. По этой же причине в «Жаре» не может быть ни единого живого героя, ни малейшего намека на реальную Москву: мы делаем Развлекательное Кино Эпохи Стабилизации. Или вы думаете, что во времена теории бесконфликтности творцы баловали зрителя разнообразием? Да тогда в год выходило пять картин, двадцать романов, Сталин все видел и читал!
Кстати, о теории бесконфликтности, выдвинутой в послевоенные годы, теперь уж и не вспомнишь кем, потому что имена этих теоретиков благополучно канули: она ведь первой легитимизировала понятие формата. Потому что, согласно этой теории, в эпоху социализма конфликт упразднен — остался только спор хорошего с лучшим.
В эпоху рынка конфликт жанров, тем и стилей тоже упраздняется — хотя по-настоящему только этим конфликтом и держится всякое художественное высказывание. Иначе фильм получается цельным, как мраморный телефон.
Положим, «Девятая рота» не Бог весть что, но по крайней мере профессиональное кино. Тут же после успеха роты появляется чудовищный во всех отношениях «Прорыв», эксплуатирующий ту же мифологему брошенной роты и истребляющих ее вражеских наймитов. Куда конь с копытом, туда и Виталий Лукин с патриотическим боевиком.
Никому и в голову не приходит, что художественная удача достигается только в полемике с талантливым предшественником — как получилось, например, у Петра Буслова, чей «Бумер» явно противопоставлен «Бригаде». Снимал бы он еще одну «Бригаду» — получилась бы лажа, которую зритель мгновенно распознал бы.
Российское кино переживает не то чтобы возрождение, но, по крайней мере, оживление: новые фильмы Тодоровского-младшего, Глаголевой, Муратовой, Росса, Полоки, режиссерский дебют Миндадзе — все как будто обещает новый, адекватный, увлекательный художественный язык. Но прокатчик не киновед, он не обязан вникать в эти тонкости. Его интересует одно: жесткое соответствие внешним нормам.