— Слышишь? — встрепенулся Леша. — Это же кукушка!
Теона прислушалась: и впрямь, где-то совсем рядом куковала кукушка.
— Кукушечка, скажи, сколько мне жить осталось? — весело прокричал Леша.
Теоне почему-то захотелось крикнуть: не надо, Лешка, не надо! Зажать ему рот рукой, но вот не успела.
— Сколько мне жить осталось? — повторил Леша.
И кукушка, словно ждала этого вопроса, прокричала короткое «ку» и споткнулась так резко, словно бы ее оборвали.
— Вот дура, — усмехнулся Леша. — Все, что ли?
Теона замерла и ждала: ну же, ну?
Над лесом повисла тишина. Никого вокруг, кукушка и та улетела, успев недобро пошутить на прощание.
— Выходит, что все. Ну спасибо, кукушечка! Ладно, я не суеверный, — пожал плечами Леша. — Поехали.
Леша подготовил для Теи сюрприз — он захватил с собой в Павловск небесный фонарик, чтобы потом запустить его в ночное небо.
Где-то в полночь, на переломе лета и осени они стояли на берегу старого пруда, в котором отражались луна и сотни звезд. Леша снарядил фонарик в долгое путешествие и протянул веревочку Тее: отпускай!
Фонарик бился у Теи в руках, как прирученный зверек, и ей было жаль отпускать его, как и жаль расставаться с этим летом. Но вот рука дрогнула и отпустила зверька на волю. Осенний ветер подхватил фонарик и понес его. Фонарик полетел в ночное августовское небо — из лета в осень.
Леша и Теона молчали. И такая была в этих минутах переполненность светлой печалью, летним теплом и осенней уже грустью, что от избытка чувств Леша вдруг потянулся к губам Теи. А губы у Теи теплые-теплые — не оторвешься.
Небесный фонарик летел над прудом, деревьями, парком. И лето улетало птицей под облака, куда-то в край уже отлетевших лет. А Леша с Теоной провожали его в путь. Ничего не поделаешь — просто вышел срок этому лету, как всему на свете.
Леша обнял Теону:
— Ну все! Тебе наша весна не нравилась? Ну так скоро познакомишься с петербургской осенью.
И так вздохнул, что Теона поняла: петербургская осень — это вам не шутки, тут уж все будет серьезно.
КНИГА 1. ЧАСТЬ 2. ГЛАВА 11
ГЛАВА 11
НА КРАЮ ОСЕНИ
Осень выдалась ранней — уже в середине сентября заполыхали деревья, подули ветра. Словно бы кто-то переключил скорости, и все убыстрилось.
Вот и отношения Лины с фотографом развивались быстро — они встречались, гуляли почти каждый день, когда она не работала. Она чувствовала, что все ближе к своей цели, и ничто другое ее не интересовало. Кроме одного.
Лина предполагала, что заведующий отделением, в котором она работала, однажды затронет эту тему, но когда это все-таки случилось, поняла, что оказалась не готова к разговору.
— Послушай, такое дело, — начал пожилой, усталый, много повидавший на своем веку заведующий. — Я насчет мальчика. Знаю, как ты к нему привязана, но ты же понимаешь, что мы не можем держать его здесь вечно. У нас ведь не детский дом. Я должен его выписывать.
— Но его некуда забирать, — вскинулась Лина, — вернуть отцу-алкашу нельзя, а больше вариантов нет.
Заведующий вздохнул:
— Ну раз других вариантов нет, то о чем разговор? Пусть им занимаются органы опеки. И не смотри на меня так. Знаешь, когда-то я понял одну вещь. Если хочешь помочь, но не можешь — сожми себя в кулак и проходи мимо. Потому что зачастую наше желание помочь, если к нему в комплекте не прилагаются возможности для оказания этой самой помощи, причиняют всем еще больший вред, чем бездействие.
Лина кивнула — да, все верно! и молча вышла из кабинета коллеги.
Через несколько дней документы на выписку Лёни были готовы — его должны были определить в детский дом.
Про грядущие перемены в жизни Лёни Лина, подумав, что так будет честно, решила сообщить ему сама. Перед разговором она боялась его бурной реакции, а еще больше боялась, что он будет просить забрать его. Но ничего такого не случилось. Выслушав ее, Лёня надолго замолчал.
Лина молчала, он молчал. Долгое, тягостное для обоих молчание.
Наконец она не выдержала:
— Ну не могу я тебя забрать. Не могу. Моя жизнь мне не принадлежит.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Лёня ничего не ответил. В шесть лет вообще не очень понимаешь такие тонкости и сложности; да и то, почему тебе выпала такая судьба, когда твой единственный вариант — детский дом — тоже не понимаешь.
— Все будет хорошо, — тихо сказала Лина.
Лёня повернулся к ней и наградил таким взглядом, что она вздрогнула и отвела глаза. Нет, хорошо не будет. Вот это он понимал и в свои шесть лет.
Она подошла к нему, хотела обнять, но он отшатнулся. Не простил.
— Прощай, — вздохнула Лина и ушла.
* * *
Даниле казалось, что они с Мариной словно два игрока в покер. У обоих непроницаемые лица-маски, так что не понять, кто на самом деле выигрывает, а кто безнадежно проиграл, и каковы ставки в этой игре.
Они часто встречались — гуляли в парках, пару раз сходили в кино, а в один из выходных дней он пригласил Марину поехать с ним на его машине за город.
Серый, дождливый день, осенний лес, озерцо, и никого вокруг.
Пока он занимался приготовлениями к пикнику, Марина ушла на берег.
Данила достал из багажника сумку, накрыл на капоте машины импровизированный стол: бутерброды, термос с кофе — и пошел за своей спутницей.
Она сидела на берегу озера на большом камне, сжавшись, и смотрела вдаль. Данила замер — в ней была какая-то обреченность, тоска, и угадывалось лютое, звериное одиночество. На мгновение его пронзила острая жалость к ней. Он подошел и дал ей шанс (ну же, давай расскажи, кто ты на самом деле, чего ты от меня хочешь, обещаю, что я попробую понять!):
— Марина, у тебя все в порядке?
Она встрепенулась и поспешно нацепила на свое бледное лицо лживую улыбку.
— Да, все отлично! А почему ты спрашиваешь?
Почувствовав сильное раздражение, почти ненависть к ней, он хмуро заметил:
— Иногда мне кажется, что в тебе сочетается несочетаемое.
По лицу Марины скользнула усмешка:
— А мне кажется, что однозначных людей вообще нет. Все мы с двойным дном, у каждого человека есть своя тень.
Данила не ответил. Тень-то, может быть, есть у всех нас, но у этой девушки она прямо-таки огромная — темная тень, заслонившая саму девушку.
Они вернулись к машине. Дождь застучал сильнее. Данила заметил, что Марина озябла, и посадил ее в машину. Он нашел в бардачке диск с джазовым концертом, включил музыку, сделал глоток кофе. Гениальная джазовая певица пела о прекрасной осени, чуть горчил кофе; желтый листик покружил в воздухе и успокоился, прилип к лобовому стеклу.
Марина молчала, смотрела прямо перед собой, погруженная в свои мысли.
«Где она сейчас? — подумал Данила. — На какой-такой своей планете?»
Она вдруг нажала радиолу на паузу:
— Слушай, а расскажи мне о своих путешествиях?!
Он рассказывал ей о сотнях оттенков снега на Крайнем Севере, об инопланетных пейзажах пустынь, о долине гейзеров и красивейшей Авачинской бухте, о пирамидах ацтеков в Мексике и о том, как однажды он двое суток поджидал краснокнижную выдру, чтобы ее сфотографировать.
— А ты странный парень, фотограф Суворов, — сказала Марина, когда он замолчал. — Ты такой хороший, насквозь положительный герой, да? Но ведь и у тебя есть своя тень, верно?
Он посмотрел на нее — бледное лицо, большущие темные зрачки, рыжие, как этот лес, волосы… Занятная фактура — не менее интересная, чем редкое животное. А он бы, пожалуй, хотел ее снимать. Да, сделать целую серию ее портретов.
— Нам пора возвращаться, — сказала Марина. — Поехали в город.
…В середине сентября они вместе зашли в «Экипаж».
Перед этим Данила словно бы ненароком предложил ей выпить кофе, и она согласилась: давай зайдем, почему нет?
Бариста Леша, увидев их вместе, выставился на них едва ли не с ужасом, словно бы Марина была привидением.
Данила провел Марину к ее любимому столику и попросил Лешу принести им две чашки кофе.