повалившихся заборов, заросших крапивой и бурьяном, среди которых мелькали яркие лепестки незнакомых мне цветов — розовых, лиловых, жёлтых. Казалось, что в этих домиках никто не живёт. Стёкла в окнах заменяла фанера. Где-то кукарекал одинокий петух. Около одного из домов, опершись передними ножками на забор, стояла коза и общипывала маленькое деревцо. Услыхав наши шаги, она обернулась и внимательно посмотрела на нас. Глазки у неё — точь в точь как у Нилки, раскосые.
— Кто это? — спросила я Жоржа, так как никогда ещё не видела таких симпатичных животных с рожками.
— Коза, она объедает молодые листики на яблоньке.
— Бабуня пела мне песенку про козу-дерезу. Это она?
— Да, доченька. Козочка даёт людям молочко.
— Как даёт? Сама даёт? А где она его достаёт? В магазине? — засмеялась я, представив, как коза-дереза стоит в очереди за молоком со стеклянной банкой в лапках и в белом фартучке.
— У неё молоко в вымени. Видишь у неё сзади между ног вымя с сосочками?
— А-а… так то сиська. Такая большая… как у Бабуни. Только у Бабуни две…
— У Бабуни грудь, а у козы и коровы — вымя. Из вымени доят молочко, детки пьют его и быстро растут. Понятно?
— Понятно. Хочу молочка, чтоб я быстро выросла.
— Сейчас попросим. Видишь, тот длинный сарай, это наверно и есть ферма.
Улица кончилась, и мы вышли в поле. Ферма стояла недалеко. Подойдя поближе, Жорж крикнул:
— Есть кто живой?
— Есть, есть! Не всех, чай, немец убил. Кое-кто остался, — из сарая вышла высокая, худющая женщина и удивлённо всплеснула руками, поправила косынку и улыбнулась. — Слава богу. Я подумала, что это наш райкомовский секретарь, наконец, приехал с проверкой на мою голову. Третий день ждём его, волнуемся, порядки наводим. А это ты, Георгий. Чай не ошиблась?
— Не ошиблась, Люба. Приятно, что узнала.
— Так я ж тебя видела аккурат до войны, ты с женой приезжал к родителям. Мельком, но видела.
— А что ж не подошла, постеснялась?
— Не хотела смущать тебя перед женой. Красивая она. Тоже артистка, говорят. А я тебя счас сразу узнала. По кудрям твоим чёрным, да по глазам твоим серым. А это, видать, доча твоя? Похожа на тебя, только волос не вьётся и глаза зеленющие.
— Как войну-то пережили?
— Ой, Гошенька-а, ни в сказке сказать, ни пером описать. Целый год с немцами жили, пока наши их не попёрли. Теперь другая напасть — похоронка за похоронкой. Неизвестно, вернётся ли кто из наших мужиков. Все живые наверно пошли в Европу добивать гадов. Мой, видать, тоже пошёл. Похоронки нету, без вести тоже вроде не пропал. И где он, не ведаю. Не поверишь, стала Богу молиться, — женщина засопела носом, сорвала косынку с головы, уткнулась в неё и громко заплакала.
— Ну-ну, не плачь, вернётся твой Митька, ты твёрдо это знай, хоть с Богом, хоть без Бога, а просто верь себе и всё. Вот видишь, вас не затронуло, дома целы.
— Ага, не затронуло… А ты туда глянь, за балку — всех разбомбили, с землёй смешали. Такой пожар горел после бомбёжки. Ладно, Гоша, подождём. А пока вкалываем, колхоз собираем. Вот мне ферму доверили. Бабы с ранья подоили и пошли траву косить в поле. А я жду машину, чтоб загружать бидоны с молоком. Может, отведаете нашего молочка? Коров пока мало. Многих немцы пожрали, многие разбежались, заразы, от бомбёжек. По всей округе собирали. Пуганые были, молока сперва не давали, а счас ничё, почуяли заботу да ласку моих девок и с удовольствием доятся. Счас налью тебе с дочей баночку, а будешь вертаться, отдашь банку, — и Люба быстро шмыгнула в сарай.
— Она, эта Люба, твоя знакомая? — спросила я, с нетерпением ожидая молока, очень кушать хотелось. За время нашего пути кроме шоколада, картошки с солью и ландринчиков я ничего не ела, и у меня "сосало под ложечкой" — как говорила Бабуня, когда нечего было есть. — А почему она называет тебя Гошей? Тебя ж зовут Жорж. Она дразнится?
— Нет, это мама меня Гошенькой называла, моё полное имя — Георгий, отец назвал. А Люба… Мы с ней учились в одном классе. Пели в школьных концертах на два голоса. В общем дружили. А голос у неё, как у соловья. Могла бы стать великой певицей, но рано замуж выскочила.
— Разве замуж выскакивают? — удивилась я.
— Правильно, не выскакивают. А вот она выскочила, прямо со школьной скамьи. И сразу ребёночка родила. Сына.
Из сарая вышла Люба. Под передником просматривались две банки.
— Вот, одну банку выпейте здеся, а другую возьмёте с собой. Чай, у тёти Сони нет коровы, только две козы. Дочке может не понравиться, козье-то. Я его не очень уважаю. Даю детям, когда болеют. И то с боем.
— Спасибо тебе, дорогая. Мы двое суток не ели. Думал, что быстро доберёмся. Но поезда теперь ходят, черти, без расписания.
— Ещё бы! Все ж пути разбиты, надо восстанавливать. Вот и получается с гаком, в объезд. Ты надолго?
— Отпустили на три дня. Повидаюсь с отцом, матерью, внучку покажу и тут же обратно. А твои дети как? Живы, здоровы?
— Не жалуюсь. Помощники выросли. Сыну-то уже семнадцать, сам трактором управляет. Еле спасла его от немцев. Во время успели всех подростков к партизанам отвести. А две дочки у меня на ферме трудятся. Хорошие девки, красивые. Только боюсь, женихов не хватит на всех. Ну ладно. Гоша, ты извини, но идите пить молоко туда, за ферму, не дай бог, увидит кто. Строго у нас с этим, себе не берём, всё молоко под документами. Какая корова сколько даёт, столько и сдать надо. Ну, литр другой скрыть можно. А больше… Чай, сам понимаешь… И полную банку несите аккуратно от глаз.
Мы с Жоржем зашли за сарай и уселись в траву пить молоко.
— Пей, Светочка, сколько влезет, а потом я выпью остальное. Молоко парное, жирное, не то, что в магазине.
Жорж поднёс к моему рту банку. Я сделала глоток и тёплая, сладкая влага потекла ко мне в живот. Улеглась там мягким, воздушным клубочком. Казалось, выпью