ехали мы не в поезде, а на товарняке, под открытым небом. Я, засыпая на руках Жоржа, смотрела на звёзды. Как ни напрягаю свою память, поездка к новым бабушке и дедушке вспоминается пунктирно. Раннее утро, но уже жарко. Мы на какой-то станции сидим на чемоданах, ждём пересадки. Я ем шоколад, отламывая по маленькому кусочку. Жорж то и дело вытирает своим носовым платком мой рот. Хочется пить. Жорж приносит в бутылке воду. Она тёплая, я пью прямо из бутылки, вода стекает по моему подбородку. Очень боюсь запачкать свой новенький фартучек. Иногда разглядываю Жоржа, когда он на меня не смотрит. Из-под его тёмных кудрей катится пот. Он волнуется, то и дело смотрит на часы и вытирает мокрым платком лицо. Виновато улыбаясь, поглядывает на меня. Я всё время молчу и смотрю на капельку пота, которая висит у него на кончике носа — вот-вот упадёт ему на брюки.
— Сейчас придёт наш поезд, мы сядем и ту-ту. Почему ты всё молчишь? — он заглядывает мне в глаза, я отворачиваюсь.
— Ни почему, — тихонько отвечаю себе под нос.
— Расскажи что-нибудь. Ты стишки знаешь?
— Знаю.
— Прочти мне, пожалуйста.
— Ну вот. Дождик-дождь, впустую льёшь, я не выйду без галош, с помощью… резинки треска мне везде сухое место, — от стеснения я забыла, какое замечание мне сделала мама и очень смутилась, что прочла неправильно.
Жорж захлопал в ладоши и громко захохотал.
— А песенку какую-нибудь знаешь?
— Про барышню знаю.
Я вспомнила, как к нам в одесский двор приходила девушка в широкой красной юбке, с маленькой гармошкой и тоненьким звонким голоском пела эту песню, а соседи бросали ей с балконов мелочь. Она собирала монетки по двору и кланялась. Схватив подол юбки с обеих сторон, то раскрывала юбку, то закрывала её, как веер. А гармошка висела у неё на шее и телепалась. Потом пела ещё, потому что ей хлопали и не отпускали.
— Давай, спой, не стесняйся, доченька. Стишок ты хорошо прочитала, мне очень понравилось, — подбадривал меня Жорж. — Особенно про треск резинки. Спой, не стесняйся.
— Только я всю не знаю…
— Ничего, спой сколько знаешь.
Я встала с чемодана, подпёрла бока обеими руками, одну ногу выставила вперёд и громко объявила:
— Ария! — кашлянула и запела.
— Крутится-вертится шар голубой,
Крутится — вертится над головой,
Крутится — вертится, хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть.
В конце топнула ногой, обхватила себя руками и зажмурила глаза, представляя себя этой украденной барышней. Кто-то захлопал. Я открыла глаза. Вокруг нас стояли люди. Они улыбались и хлопали в ладоши. Мне это понравилось и захотелось ещё спеть. Вопросительно взглянула на Жоржа — он улыбнулся мне и я решилась.
— Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый!
Эх, развевайся чубчик на ветру!
Раньше чу-гу-губчик я тебя любила,
И тепе — герь забыть я не могу.
Последнюю строчку я спела дважды и сделала глубокий поклон, разведя руки в стороны, как делала та девушка в красной широкой юбке. Кто-то крикнул "бис". И что это за "бис" такой? Бабуня часто, когда ругалась, кричала: "Бис тэбэ возьмы". Тут вроде понравилось, а кричат "бис".
— Ну, точно, как артистка, — сказала одна женщина, — А мордочка, як абрикоска. Уся в крапочку. Хочешь ландринчиков? Давай ладошку.
Я протянула ладошку, и тётя насыпала мне в ладошку разноцветных леденцов из бумажного кулёчка. А какой-то дядя в пилотке протянул мне большое яблоко:
— Хрумай, артистка, це белый налив, сладэнькэ.
Это было первое яблоко в моей жизни. Его аромат, сочность и кисло-сладкий вкус я запомнила навсегда.
— С тобой не пропадёшь, — восхищённо произнёс Жорж и нежно прижал меня к своей небритой щеке. — И много ты песен знаешь?
— Ещё одну знаю. Только она жалисная.
— Жалобная? Очень хорошо. Я люблю слушать жалобные песни. Не стесняйся.
— Ладно, — я опять стала в артистическую позу, скрестила руки на груди, жалобно опустила уголки губ и как можно тоньше запела:
— Ночь надвигается,
Фонарь качается,
Мильтон ругается
В ночную тьму.
А я немытая, плащом покрытая,
Всеми забытая, здесь на углу.
Купите бублички, горячи бублички.
Гоните рублички сюда скорей.
И в ночь ненастную меня несчастную
Торговку частную ты пожалей.
В конце песни я снова поклонилась и стала вытирать несуществующие слёзы. Мне казалось, что так будет ещё жалобней. Когда я подняла голову, то увидела в глазах некоторых аплодирующих настоящие слёзы. Я очень застеснялась и спрятала лицо на груди Жоржа. Он крепко прижал меня к себе и громко сказал, обращаясь к публике, окружившей нас тесным кольцом:
— Всё, концерт окончен, расходитесь. Артистка устала.
Народ, весело переговариваясь, расходился.
— Доченька, ты часто вот так выступаешь перед публикой? — очень серьёзно спросил Жорж.
— Не-а, первый раз.
— Значит, у тебя премьера?
— Ага, как у тебя в театре. Только я совсем не репетирывала, как вы.
— Значит, доченька, у тебя талант.
— Что это — талант? У меня никакого таланта нету, — удивилась я новому слову.
— Это когда у человека сразу всё хорошо получается. Значит он талантливый.
— И тогда все кричат "бис"?
— Да. Это значит, чтоб ты повторила песенку ещё раз. Понравилось, значит.
В ПОЕЗДЕ
А дальше мы уже в поезде. Я лежу на верхней полке, смотрю в открытое окно, подставляю лицо упругому тёплому ветру, пахнувшему угольной гарью. Жорж сидит внизу, тоже смотрит в окно, почёсывая колючую щеку. На столике стоит бутылка с зелёной этикеткой. Дядя, сидящий подо мной, предлагает Жоржу выпить. Большая грязная рука наливает пол стакана. Жорж отказывается, тот упрашивает: "За победу", — протягивает Жоржу стакан. "Нет-нет, я с дочкой, нельзя". Сидящие внизу люди чокаются стаканами, выпивают, кряхтя, закусывают картошкой "в мундирах" и зелёным луком. Молодая тётя разламывает картошку, посыпает крупной солью и протягивает мне наверх. Крупинки соли падают на полку. Я