Я беру стеклянную баночку сметаны и аккуратно нажимаю на крышечку из фольги. Она плотнее, чем на бутылках с кефиром и молоком, потому что у сметаны более широкое горлышко. Надо нажать так, чтобы освободить завальцованные края, но не слишком продавить крышечку, иначе она потом не сядет на место…
— Ну-ка, покажи… — Хмурится Наташка, проворно подскакивает ко мне и берёт за руку. — Это в Питере твоём так развлекаются?
— Нет, — качаю я головой. — В Москве…
Она берёт мою руку, подносит к губам и целует рубец от наручников.
— И на второй так? Давай, я поцелую и всё пройдёт.
Я как дурачок протягиваю. Она целует и возвращается за стол.
— Не остыл ещё?
— Нет, в самый раз, — киваю я. — Очень вкусно. Борщ шикарный.
— У нас сегодня инглиш, ты не забыл? — кивает Наташка и заносит в рот ложку. — А правда, ничего получился. Я старалась. О, смотри!
Она, откладывает ложку, расстёгивает блузку на груди и вытягивает маленький алюминиевый крестик на толстой нити.
— Поздравляй.
— Серьёзно? — удивляюсь я. — Поздравляю.
— Я кстати почитала кое-что и да… Это ты здорово придумал… Будешь ещё? Там, правда, отбивные тебя ждут.
— Буду, — киваю я. — Просто обалденный. Я могу сам принести.
— Нет-нет, сиди. Я принесу.
После борща жизнь налаживается. Блин… правда, хорошо становится и начинает клонить в дрёму… Наташка приносит ещё тарелку.
— Кто же такой этот Добров? — вздыхает она, глядя на листок со схемой, лежащий рядом с тарелкой.
— Возможно, вымышленный персонаж, — пожимаю я плечами.
— А ты можешь с ним разговаривать? — мягко спрашивает она.
— Что? — поднося ложку ко рту, я снова фыркаю, отчего разлетаются брызги. — Ой.
— Ну, а что… — пожимает она плечами. — Здорово же с кем-нибудь переброситься парой фраз…
— То есть, ты намекаешь, что от удара по темени, у меня личность раздвоилась?
— Да нет, конечно, — успокаивающим тоном говорит она. — Но такое же бывает…
— Ну-ка, приведи пример.
— Если обратиться к фантастическому произведению Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», то…
— Серьёзно? — усмехаюсь я. — А что, я тебя пугаю, когда, по-твоему, превращаюсь в Доброва-Хайда?
— Нет, — улыбается она. — Ты меня не пугаешь, но вот некоторые твои идеи пугают. Кстати был такой доктор, Эуген Блейлер, швейцарец, он занимался проблемами целостности «Я»…
— Ты ещё Билли Миллигана вспомни.
— А я такого не знаю, — смущается она.
— Ему поставили диагноз «множественное расщепление личности». В нём уживались двадцать четыре человека, представляешь? Менялись по очереди. Например, один улетел из Америки в Англию, а другой проснулся утром в этой самой Англии и ни сном, ни духом, как там оказался.
— Ого… У тебя же не так? Ты же не очнулся в Ленинграде, прикованный наручниками, не зная, как там очутился?
— Нет, — смеюсь я. — У меня такого не было пока.
— Тогда, — пожимает она плечами, — остаётся предположить, что ты каким-то чудом прилетел из… не знаю откуда точно, но на твоей схеме показано, что ты прилетел из будущего. Посуди сам, Егор Брагин был тихим мальчиком, не умел драться, не любил конфликты, никогда не чмокал меня в щёчку…
— А тебе этого хотелось? — перебиваю я.
— Возможно, — улыбается она.
— Но почему тогда ты так отреагировала, когда я тебя впервые чмокнул? Будто я тебе сразу в трусики залез.
— Так! — смеётся она. — Перестань про трусики. От неожиданности отреагировала. Неважно, сейчас не обо мне речь!
— А о ком, о товарище Доброве?
— Пожалуй, — кивает Наташка. — Итак, тихий интеллигентный мальчик превращается после травмы в свою полную противоположность. В драчливого, удачливого, нагловатого героя-любовника…
— Что ещё за определение? Почему герой-любовник? Почему не просто супермен?
— Ну, не перебивай! В чём причина такого перерождения? Удар кирпичом по голове? Ну, ударьте меня, пожалуйста, я тоже хочу измениться?
— Зачем? — удивляюсь я.
— Хочу на языках говорить и сквозь стены просачиваться, а ещё читать мысли и уметь становиться невидимой.
— Но у меня таких способностей не обнаружено после травмы.
— Во-первых, кто тебя знает, а, во-вторых, вдруг у всех по-разному происходит? Но, если серьёзно, всё-таки, как с тобой произошли такие резкие перемены?
— Странно, раньше тебя эти перемены не беспокоили…
— Всегда беспокоили, но сейчас я посмотрела на твою схему и…
— А тебе я какой больше нравился, до или после травмы?
— Учитывая, что, как и сколько раз ты со мной сделал… — с серьёзным видом задумывается она, но потом не выдерживает и прыскает, — пожалуй после. Но вдруг, это уже не ты?
— И что тогда? А кто, кстати?
— Не знаю, — пожимает она плечами. — Сам расскажи…
Расскажи тебе… А что сказать про настоящего Брагина? Что он того, похоронен через сорок три года не в своей могиле? А если не похоронен, то влачит жалкое существование в пятидесятилетнем теле? Пипец, ужас… Об этом лучше и не думать. Впрочем, честно говоря, вряд ли можно выжить при встрече с маршруткой, летящей на такой скорости… И как ты это всё воспримешь?
— Поехали на английский, а? — говорю я. — Столько уже пропускать можно…
Она прикусывает губу, но не возражает. Кивает и встаёт из-за стола. Я тоже встаю и начинаю собирать грязную посуду.
— Надо купить видик, — говорю я.
— Это что?
— Видеомагнитофон. Будем смотреть фильмы на английском и совершенствоваться в языке. Начнём с «Чужого».
— А это что?
— Ну… это космический ужасник. Как космонавт внутри себя проносит инопланетянина.
— Поняла намёк, — подмигивает Наташка. — Я посуду помою, не беспокойся.
После занятий мы возвращаемся домой, потому что я договорился со Злобиным, что он придёт обсудить результаты моей поездки, ну, и вообще поболтать.
— Ой, а чем его угощать, у меня же нет ничего… — волнуется Наташка.
— Борщ прекрасно подойдёт. И отбивные вроде, ты говорила.
— Ой… не знаю, для него борщ слишком примитивно, мне кажется.
— Да ладно, мы с ним сто раз в пельменной ели и ничего. А твой борщ, надо сказать — это настоящий кандидат на «Мишлен». Как так получается, что ни капуста, ни свёкла у тебя хрусткость не теряют?
— Я крышкой кастрюлю не закрываю, — пожимает она плечами, — чтобы овощи не распаривались.
— Гениально! — хвалю я.
— Гениально! — хвалит Злобин и опрокидывает в себя рюмку ледяной тягучей «Посольской». — Кстати, когда свадьба? Надо попробовать успеть отбить твою невесту.
Не сыпь мне соль на сахар, товарищ… Товарищ генерал-майор, вообще-то.
— На чужой каравай, — киваю я, — сами знаете. Лучше скажите, когда будем большие, непомещающиеся в рюмку звёзды обмывать?
— Да шучу-шучу, Егор, — подмигивает он.
— Будете ещё, Леонид Юрьевич? — спрашивает Наташка, игнорируя шутку, связанную с упоминанием свадьбы.
— С удовольствием, — соглашается он. — Такого борща отродясь не ел. Егор, подливай беленькую. Жалко, что ты компанию составить не можешь. А звёзды будем обмывать в ближайшее время.
— Как там наш друг Поварёнок поживает? — интересуюсь я.
— Пребывает в пессимизме, — усмехается Де Ниро. — И есть, отчего.
— Дел он наворотил, — качаю я головой. — Жаль, их все ему вменить нельзя. Там бы на вышечку сразу набралось и не одну…
— Ничего, мы не такие уж и простаки, Егор, сделаем ему козу, не переживай.
После ужина мы со Злобиным идём в «библиотеку» — комнату с диваном и двумя красивыми книжными шкафами, правда почти без книг. Я ещё не успел обзавестись, а Мартик свою библиотеку распродал перед отъездом.
— Этот Бекштейн, — говорю я после подробного рассказа о поездке, — тот ещё фрукт. С одной стороны, от успехов у него, по всей видимости, головокружение разыгралось, как сказал бы товарищ Сталин, а с другой — он, похоже, весьма талантливый сукин сын.