королевскую трапезу. Оценить её радость было некому, но маленькие чёрные глазки действительно загорелись тем примитивным восторгом, на который только был способен зверёк размером с ладонь.
Однако, её крепким резцам не суждено было впиться в размякшую ступню. В последний момент крыса дёрнулась, почуяв движение позади, и, если бы не болезнь, возможно даже успела бы юркнуть в ближайшие лысые кусты. Но, замедленная и неловкая, она лишь на мгновение ощутила крепкую хватку поперёк тела, после чего мир вокруг завертелся, забился с невероятной силой и скоростью, вытряхивая её любопытную душонку из разорванной в клочья шкурки.
— О, чё могёт! Я ж говорил! — Бородатый тип, буквально швырнувший мелкого пса в крысу, радостно захлопал в ладоши. — А-а тварь голохвостая! Думают — у них самые крепкие зубы-то, ан нет, у кого и покрепче найдётся. — Чухая довольную собачонку по окровавленной морде, сам он как-то философски цикнул пустыми дёснами.
— Ты всех затрахал своей псиной уже. — Нейт неприязненно поморщился, глядя, как собака принялась лизать найденную ногу. — Вали отсюда, пока я тебя ею же не отмудохал.
— Эм… Псиной, аль ногой? — робко поинтересовался бородатый.
Нейт схватился было за нож, потом передумал и поднял сломанный черенок от лопаты. Небритый мужик подхватил своего рычащего крысолова на руки, демонстративно похлопал его по такой же бородатой морде, и удалился с видом оскорблённого дворянина.
Карсы крайне редко видели снег. Зимы, хоть и были для местных холодными, обычно ограничивались затяжными дождями, да нечастым утренним инеем. И такой погоды с лихвой хватало, чтобы основательно испортить… всё. Нейт рассматривал треснувший от сырости ноготь большого пальца, привычно подгрызая его. Он знал, что от этого будет только хуже, что нарыв скоро помешает нормально управляться с рукой, но продолжал отщипывать кусочек за кусочком. Выше, над стеной, снова тренькнула тетива ско́рпио. Нейт привалился к другой стороне траншеи и, слюнявя палец, задумчиво поглядывал на Иоргаса.
Тот был таким же сырым, как и все вокруг, и тоже чуть схуднул, но явно не переживал по этому поводу и даже вроде бы не мёрз. Знай себе — вертел тугой ворот орудия, сворачивая плотнее жгуты конского волоса, взводя стальные плечи перед очередным выстрелом. Грел ли его жир? Толстая шкура? Или здоровяк просто был достаточно туп, чтобы не осознавать всей полноты текущей жопы?
Текущей жопы… Нейт криво усмехнулся случайному каламбуру. Дела и правда обстояли не лучшим образом, да и жопы, чего уж там, у многих текли. Кругом слонялись, сидели, спали вповалку грязно-серые люди. Они сутулились, кашляли и хмурились. Совсем как сам Нейт. Один вот вчера докашлялся, небось подавился кровью и помер, и поняли это только утром, когда он не отозвался на оклик десятника. Окоченевший труп, матерясь, выковыривали из тесной дозорной вышки втроём.
Полировка кирасы, шлема, наручей — уже не успокаивала. Сколько не три, не смазывай маслом — всё одно ржавеет. Кожаные ремни коробятся и рвутся, а резать новые из какой-то дохлятины омерзительно. Ротного оружейника, как назло, убили, чуть не единственного за последние две недели. Попытки штурма случались всё реже, люди почти не гибли, разве что от поноса, а экипировка, хоть и потускневшая, в пятнах ржавчины, доказала свою высокую эффективность, отучила редакарских псов от смелых наскоков. Теперь велась почти постоянная вялая перестрелка. Болты, стрелы, дротики, да камни из требушетов — летали туда-сюда, посвистывая, тюкаясь в дерево или с чавканьем зарываясь в грязь. Иногда, не часто, обычно ночью, с гудением взмывали вверх подожженные кувшины горячей смолы. Они красиво бились о частокол, ненадолго освещая всё вокруг. Для красоты, видимо, и пускались. На определённых участках укреплений, утром, в туман, можно было переговариваться с врагом не повышая голоса. Нейт уже узнавал некоторых на слух и в лицо. Валы и частоколы тут, частоколы и валы там… Если здорово покружиться на сидении лёгкой баллисты — можно и запутаться, кто где есть.
Ближе к полудню выдали пайку. Мерзкое перекисшее хрючево. Он кидал такое разве что свиньям, или закапывал в саду на два штыка, только на удобрения подобная гниль и годилась… Ему невольно вспомнились собственные сады. Белая дымка цветущих яблонь, яркие пахучие апельсины, нежные персики… и жидкие виноградники, которые лелеяли особенно, стараясь взрастить сильную, плодоносную лозу. Нагретые солнцем аллеи, пестрящие и благоухающие спелыми плодами. Ровные ряды ухоженных деревьев, воплощающих достаток и изобилие. В нос ударил до боли знакомый фруктовый дух, земля под руками словно стала горячей, усердно возделанной, родной… Рядом кто-то закашлялся, вырывая из оцепенения, отгоняя с тяжёлым хрипом этот сон наяву. Нейт нахмурился сильнее, хотя и до того был мрачнее тучи.
Было понятно, что с поставками соседского, иноземного — теперь туго. Но почему не везти вдоволь своего? Ведь это всего две недели пути из самой дальней карской деревни, самыми кривыми дорожками. Почему с такими садами он был вынужден жрать это? Питались ли и там, в тылу, также скудно?
Вопросов, как водится, всегда было больше, чем внятных ответов. Нейт устало отгонял особо скользкие мысли, стараясь довольствоваться мелочами. Недавно ему удалось достать весьма полезную вещицу, что помогала немного успокоиться, лучше спать по ночам. Нечто вроде камня, тугой комок зеленоватой дряни, размером с пол кулака. Отскребаешь от него крупицы, раскаляешь в ложке над углями. Чуть искрит и терпко воняет. Нужно бормотать на старобирнийском, как учили, вроде бы заклинание или молитву — Нейт не был уверен и вникать не желал. В любом случае — пару минут бормотаний над костром и становилось как-то тише, теплее, спокойнее. И можно снова уйти в свой угол, забиться на сырые доски нар, прикрываясь давно провонявшим плащом. Проспать до утра. Или пока не разбудит пинок десятника. Железные рёбра… Цвет армии карсов.
Где-то за штабелем мокрых брёвен громко ругались, привычное в общем-то дело. Подойдя ближе, Нейт понимающе кивнул, присел на сырое дерево, подпер голову рукой и стал наблюдать.
Тут вершился суд над злодеем. Не официальный, с плетью, виселицей или топором палача, а, так сказать, народный, житейский. Длинноволосого парня, уже хорошенько вымазанного грязью, держал крепкой рукой детина, размером почти с Иоргаса. Держал как раз за волосы, у самого затылка, то и дело разражаясь тирадой невнятных оскорблений. Можно сказать — зачитывал обвинения. Там было что-то про флягу, про кровь, про род и дворянство, разумеется — было и про мать обвиняемого, и про его бабку тоже. Парня, как стало ясно спустя минуту, подозревали в краже креплёного хереса, при этом крепость и ценность напитка упоминались