Читать интересную книгу Досье поэта-рецидивиста - Константин Корсар

Он очень любил снегопады, когда на грани тепла и холода темнота рождала из ничего снежные хлопья. Белые пушистые сгустки почти невесомы и легко тают, дотронувшись ладони. Они напоминают человеку о том, что век его короток, что жизнь скоротечна, что мы все канем в небытие, слившись с окружающим миром, что мы не властители и не рабы, но ещё одно чудо природы, которое, внезапно появившись из ниоткуда, так же внезапно покинет этот мир.

Может быть, поэтому он стал дворником — потому что всегда поэтически относился к временам года и их подаркам в виде снега, дождя и опавшей листвы. Хотел почаще наслаждаться нехитрыми дарами и чаще бывать на свежем воздухе, летом вдыхая лучи солнца, а зимой соревнуясь с морозом в мощи, отгоняя ледяное безмолвие теплом своего разгорячённого работой тела.

Он был дворником, каких тысячи. Был дворником всю жизнь. Незаметным, но нужным человеком, простым и неприметным, коих многие и за людей-то не считают, полагая лишь высокий социальный статус мерой человеческих заслуг перед мирозданием. Ещё в юности, избрав этот нехитрый вид заработка — меж тем вполне прилично оплачиваемый в стране коммунизма, — не хотел уже менять его ни на что другое. Когда всесоюзную коммуну кто-то заменил чем-то непонятно-другим и урезал его в средствах, годы были уже не те и жизнь сызнова начинать уже не хотелось, да и не в деньгах было для него счастье — в работе, в чёрной работе, греющей не только душу, но и тело.

Не уборкой территории он занимался — он был художником, творцом, упорядочивающим пространство для жизни, убирающим все ненужные детали, заменяя хаос осмысленностью, чёткостью и простотой линий, менял абстракцию на реализм, импрессионизм на кубизм, подчинял пейзаж законам перспективы, лишая его сюрреалистичности. Иногда он действовал совершенно иначе, и никто не мог упрекнуть его в этом, ведь это был его участок, его чёткий, предсказуемый, родной мирок.

Летом работа была не в тягость. Подобрать пару окурков, фантик или бумажку и не ко сроку опавшую скудную листву — вот всё, что от него требовалось. Зима же была испытанием, но испытанием желанным. Не напрягая все свои силы, не узнать себе цену, не понять, на что мы способны, не ощутить дыхание жизни. И он любил себя испытывать, но не страхами и сомнениями, а оттягивающим руки трудом, трудом, заставляющим гудеть ноги, превращающим спину в натянутую струну. Ещё ночью он выходил на работу, чтобы не мешать прохожим, и большой фанерной лопатой разгребал свежий, мягкий, как пух, снег. В сильные снегопады дико уставал, но, видя преображённый своими сильными руками пейзаж, радовался, как ребенок, нарисовавший первую в своей жизни добрую и наивную картину.

Иногда снег был тяжёлым, как будто создатель был не в настроении и высекал снежинки из белоснежного, на вид воздушного, но плотного и тяжёлого каррарского мрамора. Тогда и двумя руками он еле поднимал свою видавшую виды лопату, вынимающую из сугроба белый пушистый куб.

На руках часто появлялись мозоли. Ныли и щипали, заставляя помнить, что всё вокруг не сон, а явь, что жизнь не праздник, а испытание, что он ещё живет, что он ещё не прошёл свой путь.

Подходила к концу очередная в его жизни осень…

Ещё несколько недель назад окружающий мир был устлан зелёным ковром с цветочным орнаментом, набранным на ткацком станке природы. И как быстро всё изменилось.

Ощущая первые признаки приближающейся зимы, душа замирала, осознавая свою мизерность и невозможность повернуть бег времени вспять. Ещё месяц, и горы белых замёрзших частичек льда должны были покрыть всё вокруг — крыши, улицы, деревья, забетонированные незримыми великанами реки и озёра.

Ещё несколько недель назад он без страха ожидал следующего дня, а теперь всё стало иначе. Появилось ощущение беспомощности, неуверенности и ненужности, страха перед будущим. С содроганием сердца он ждал следующего дня, следующего снегопада. То, что раньше было для него воплощением красоты, философией увядания и кратковременного сна природы, стало тяжёлым испытанием.

Ещё несколько недель назад он ничем не отличался от окружающих людей и очень любил снегопады, метели, летние ураганы, рассыпающие по мостовым обломки тополиных веток, осенние листопады, превращающие тротуары в мягкий, шуршащий багряно-красный ковер. Раньше мир был для него другим, или скорее он был иным в мире. Все изменилось в одну секунду, в один момент и пути назад уже не было.

Дорога к дому тянулась через вокзальный перрон. Проплывал замечательный тёплый вечер. Поздняя осень переплелась с ранней зимой. Из ниоткуда сверху падали снежинки. Одни, тая, превращались в небольшие мокрые точки, другие уже не получали тепла от земли и слипались в белоснежную пуховую перину.

Месяц висел на небе серпом, электричка набирала ход, завывая, как сотня коров.

Он смотрел в темноту неба, на звёзды, на пар от дыхания, как вдруг нога провалилась в бездну, в глазах мелькнул вагон, окна, из которых незнакомые люди с грустью в глазах махали провожающим, огромные железные колёса и полуподвальная темнота.

Очнувшись от ужасной боли в локте, он с трудом открыл глаза. «Хорошо хоть руки целы, иначе остался бы без работы», — подумал он, почувствовав, что голова была жёстко зафиксирована корсетом. Пошевелиться, чтобы осмотреть себя, он не мог. Потянулся правой рукой, чтобы протереть заспанные глаза, но рука прошла лицо насквозь. «Неужели я умер? — завертелось в голове. — Я умер, и тело моё уже не со мной? Какая ужасная мысль!» Туман окутал комнату, сердце забилось с утроенной силой.

На стене он увидел зеркало. Встал. Шаги дались нелегко. Постепенно выглядывая, он боялся посмотреть на себя. Осторожно показал зеркалу ухо и глаз, затем нос, затем всю голову. Лицо было оцарапано, но в целом почти не пострадало. Осторожно появилась рука и нога — они были в порядке. Полностью вышел к зеркалу. Руки и ноги были на месте. Стоп! Где же рука? Вместо неё виднелась лишь перебинтованная, красная от сочившейся крови культя! Ни ладони, ни локтя — не было ничего. Они остались там, ушли вместе с уходящей электричкой. Он покачнулся, упал на кровать и первый раз в жизни разрыдался, закрывая глаза единственной оставшейся рукой. В этот момент красота снегопада, шорох листвы под ногами превратились для него в ад, в дистанцию, одолеть которую ему было уже не суждено.

Прошёл год, затем ещё один. Мир продолжал играть в свой театр теней. Трагедия этого безымянного человека отошла для меня на задний план моей пьесы в одном действии. Дворники всё так же жгли листву и строили из снега снежные горы, природа всё так же заботливо подкидывала им топливо и строительный материал. Мир рождался и умирал два раза в год, умирали и рождались люди — актёры, политики, художники, дворники… Всё шло своим повторяющимся, крутящимся, как юла, чередом.

Я всё так же любил снегопад и по вечерам выходил гулять в океан снежных хлопьев. В тот вечер я был один. Шел в никуда из ниоткуда, рассекая заполненный белыми частицами воздух. Вдруг вдалеке увидел нечто знакомое — увидел сугроб и большую лопату, накидывающую на вершину белоснежной пирамиды кубы снежинок, спрессованных, как пенопласт. Подошёл ближе и увидел, как однорукий человек ловко справлялся со своей нелёгкой работой. Как жонглёр, он подбрасывал лопату и снежные кубы, кубы падали друг на друга, некоторые рассыпались, как плохо обожжённые кирпичи.

Все было то же — природа, снег, сугробы, а вот человек был не тот. Он не обращал внимания на прохожих, не уступал им дорогу — ощущал себя главным и делал свое дело, несмотря ни на что — ни на погоду, ни на маленькую зарплату, ни на общественное пренебрежение, ни на само общество, ни на отсутствие руки…

Убийца

Я умираю… непрощённым,И смерть её на мне вовек.Бреду к Аиду я покорно,Бегу, иду… и снова бег,Но не могу достигнуть цели —Вот ад убийцы, замкнут круг,Не разорвать его, нет щели,Не выскользнуть, устав от мук.Я ощущаю камень мыслейНа шее, жертвы кровь и крик,Предсмертный смрад и ужас смерти,Убийство вечно длится миг.Я убивал её котенкомПушистым, маленьким, живым.Весь мир убил я с ней, в потёмкахДушил её. О Господи!Одна слеза лишь мне заступник,И исповедник лишь она,И на весах она подземных,Как два огромных валуна.Но не смывается слезоюДуши зола, покуда вновьНе возродятся в моём сердцеМечта, надежда и… любовь.

Отдохнуть по-босяцки

Для зимы день был относительно тёплый. Я ехал в институт знакомой дорожкой. Мимо пролетели железнодорожный вокзал с его бомжами, спавшими прямо у входных дверей, и пассажирами, любующимися убогой привокзальной площадью, на которой расположились десятки видавших виды автобусов и потрёпанные нелёгкой жизнью «Газели»; ТЮЗ, на месте которого в прошлом веке, улетая ввысь куполами, располагалась уничтоженная красными командирами кирха; небольшая речка, резавшая город на две части, как противотанковый ров; городская администрация, из которой редко кто выходил и ещё реже входил; главпочтамт, напоминающий архитектурой казарму или конюшню; кинотеатр имени Володи Маяковского — отвратительно выполненная советскими рабочими копия Парфенона; стадион, общаги, ларьки, деревья, женщины и скоты, мужчины и бл*ди…